Н. Северин - Последний из Воротынцевых
Марта говорила отрывисто, откидывая назад гордую головку и с надменной усмешкой на тонких, красиво очерченных губах. Она очень напоминала в эту минуту отца, на которого похожа была не только лицом, но и голосом, и осанкой. У нее были такие же резкие и порывистые движения, как у него, та же манера щурить красивые, полные огня глаза с высоко приподнятыми тонкими бровями.
В свете строгие критики упрекали Марту в недостатке женственности и в чрезмерной живости характера. Правда, она была очень вспыльчива и ко всему относилась с не вполне приличной страстностью; к тому же она была так правдива, что подчиняться светским условиям для нее составляло истинную пытку. Но так как тщеславия в ней было немало, то приучить ее сдерживать в себе душевные порывы удалось довольно основательно, особенно с тех пор, как отец стал вмешиваться в ее воспитание.
Воротынцева, даже и в то время, когда родительский авторитет не был еще поколеблен, осуждали за излишнюю строгость к дочери. С непоколебимою суровостью преследовал он в ней все, что она наследовала от него в уме и характере. Он сам выбрал ей гувернантку, мадемуазель Лекаж, довольно ничтожную по уму особу, но гибкого характера, ловкую и покорную.
Убежденный в ее слепом повиновении его воле, Воротынцев часто толковал в нею наедине про дочь и, передавая ей свои взгляды на то, как следить за Мартой и на какие именно ее свойства обращать внимание, так застращивал француженку надменною авторитетностью своих суждений, что она всегда выходила взволнованная после таких бесед и повторяла с умилением Марте: «Votre père est un esprit supérieur, mademoiselle» [2].
Но дочь Александра Васильевича не нуждалась в мнении посторонних, чтобы благоговеть перед отцом. Ее любовь к нему доходила до обожания, и угождать ему, добиваться его одобрения сделалось главной ее целью с тех пор, как она вышла из раннего детства и он стал обращать на нее внимание.
— Eh bien, et votre engouement pour mademoisell Pauline, cela dure toujours? [3] — спросил барон Фреденборг, замечая, что Марта начинает скучать беседой с ним и рассеянно посматривает по сторонам, выискивая новый предмет для развлечения.
Она оживилась.
— Разве я вам не сказала? Отец позволил посылать за нею три раза в неделю. Мне с нею так ловко петь! Он нас слушал третьего дня, и ему понравилось. Он нашел, что у нее есть метод… а уж если он что-нибудь похвалит, то, значит, это очень хорошо; он такой взыскательный. Моим пением он никогда не бывает доволен.
— А между тем такого прелестного голоса, как ваш, я никогда еще не слышал, — любезно подхватил барон.
— О, это ровно ничего не доказывает! Надо понимать толк в искусстве, чтобы судить о нем, — небрежно и с презрительной гримаской проговорила Марта.
Не давая себе труда ни взглядом, ни улыбкой сгладить резкость этого замечания, она отвернулась от барона и присоединилась к девицам, прохаживающимся по залу. Вокруг них увивалось несколько гвардейцев, два-три лицеиста и пажи в новеньких мундирчиках.
У окна, наполовину спрятавшись за лимонное дерево, сидела Лекаж, старушка с острым, длинным носом и живыми глазами, в старомодном, времен империи, тюрбане с зеленым бантом и большим, вышитым разноцветными шелками по бархату, ридикюлем в руке. Она посматривала с гордым сознанием исполненного долга на свою воспитанницу, казавшуюся ей d'une parfaite distinction [4], и с легким презрением — на прочих девиц с их кавалерами.
Это были все родственники Воротынцевых, дети двоюродных и троюродных братьев и сестер Александра Васильевича и Марьи Леонтьевны, съехавшиеся с разных концов Петербурга с родителями, чтобы разговляться у богатого и знатного родственника.
Двое мальчиков, восьми и десяти лет, сыновья Воротынцевых, в бархатных курточках с отложными батистовыми воротничками, завитые барашком домашним парикмахером, застенчиво жались к гувернеру мсье Ривьеру, тучному человеку средних лет в светло-коричневом фраке с золотыми пуговицами, высоком жабо и белом пикейном жилете, с толстой цепочкой от часов, болтавшейся на заметно выдающемся брюшке.
У мальчиков вид был утомленный, им хотелось спать. Они знали, что им даже и подойти не дадут к длинному, роскошно сервированному столу в парадной столовой с хорами и уведут наверх в детскую, когда большие сядут за стол, но им приказано было дожидаться возвращения отца, чтобы поздравить его с праздником, и они терпеливо томились, сонными глазенками следя за мелькавшими перед ними розовыми, белыми и голубыми платьями кузин и сверкающими эполетами и пуговицами кузенов.
В гостиной, где хозяйка дома, Марья Леонтьевна, сидела со старшими гостями, беседа носила интимный, непринужденный и слегка грубоватый характер, свойственный разговорам в родственном кругу.
— Однако Александра долго там сегодня задерживают, — заметил, позевывая, старик в орденах, разваливший в кресле рядом с баронессой Френденборг, чопорной дамой, нарумяненной и набеленной, с крупными бриллиантами в ушах и на шее.
— А вам передавали отзыв государыни про голос вашей прелестной Марты, кузина? — обратилась она к хозяйке, сидевшей на длинном диване с двумя почетными гостьями, графиней Павиной и старухой в малиновом бархатном токе с золотыми колосьями.
— Да, мы слышали от князя Голицына, — с заметной сдержанностью ответила Марья Леонтьевна.
Приказание мужа не допускать Френденборгов до предложения пугалом вставало перед нею каждый раз, когда баронесса обращалась к ней, и приводило ее в неописуемое смущение.
— А слышали вы дочерей Сергея Ратморцева? — спросил старичок в ленте и в рыжем парике, сидевший с дамой в желтом атласном платье, которую он звал ma nièce [5]. — Они поют, как ангелы, с тех пор как им взяли другого учителя, — прибавил он, вынимая из кармана золотую табакерку с женским портретом, украшенным жемчугом, а затем, открыв ее и деликатно вынув двумя пальцами щепотку табака, он поднес ее к носу, длинному, тонкому и немного кривому.
— А правда, что их представляют ко двору нынешней весной? — спросила графиня.
— Как же, как же! Сергей мне сам говорил.
— Неужели? Но они еще так молоды!
— Им минуло пятнадцать лет в феврале.
— Все-таки рано.
— Императрица этого желает. Она познакомилась с Людмилой и с ее детьми за границей и очень обласкала их.
— Во всяком случае им теперь уже нельзя будет жить такими скрягами, как до сих пор.
— Семнадцатого сентября они дают бал.
— Семнадцатого сентября обе крошки Сергея именинницы, — добродушно улыбаясь, заметила толстая дама, молчавшая до сих пор.
— А ведь они обе — чахоточные, — заявила дама в желтом.
— Откуда вы такой вздор слышали, племянница? — желчно огрызнулся на нее старик, которого величали графом.
— Мне сам Арндт [6] сказал.
— Осел — твой Арндт, племянница.
— Но во всяком случае грудь у них слабая, и заставлять их так много учиться, как заставляют, просто безбожно, — решила баронесса, у которой вошло в привычку, с тех пор как ее сын ухаживал за Мартой, подчеркивать свое нерасположение к Ратморцевым.
По какой-то странной случайности выходило всегда так, что, когда родственники съезжались к Воротынцевым, разговор непременно заходил про тех именно людей, по которых хозяевам даже и между собою вспоминать было неприятно.
Очень может быть, что Марья Леонтьевна отчасти поэтому тяготилась этими фамильными сборищами. С той минуты, как ее гости напали на свою излюбленную тему, лицо ее приняло еще более холодное и скучающее выражение, и она совсем перестала принимать участие в разговоре.
В группе мужчин с густыми эполетами, в орденах и лентах, толковавших в противоположном конце гостиной о государственных делах, тоже имя Ратморцева упоминалось очень часто. А на маленьком диване, обитом голубым штофом, как и вся мебель в большой гостиной, две дамы шептались между собою про Фреденборгов и про их шансы на успех в затеянном сватовстве.
— Никогда Александр Васильевич не отдаст за него Марты, — уверяла одна, — никогда!
— Но почему же? Они богаты, Ипполиту предстоит блестящая карьера, наш посланник в Англии — ему родной дядя; баронесса мне говорила, что он берет его в секретари. Чего им еще?
— Ах, Боже мой! Точно вы дяденьки Александра Васильевича не знаете!
Кто его не знал! Про его чудачества и самодурство анекдоты ходили по городу. Теперь давно что-то про его истории с женой перестали говорить, а раньше чего-чего про них не рассказывали! Лет десять тому назад по городу ходил нелепый слух про капельмейстера, которого Александр Васильевич будто бы выбросил из окна мезонина, и будто этот несчастный ребра себе поломал при падении и вскоре умер. И все этому слуху верили: вот какая была репутация у Александра Васильевича. Этому случаю приписывали несчастные роды Марьи Леонтьевны; она будто так испугалась, когда узнала про историю с капельмейстером, что родила до срока меньшого своего мальчика и была долго больна.
