Сергей Кравченко - Книжное дело
Теперь Прохор и Федя занялись своей работой — тоже очень медленно.
Сначала Прошка прошелся с загадочным видом по приказным избам и дворцовым службам, осторожно намекнул на посвящение в страшную тайну, кое-где пожаловался, что не чает быть живу, кое-где выпросил отпущение грехов на месяц вперед, кое-где добился «последнего» телесного утешения.
Такие приготовления позволили друзьям требовать еду из походных остатков экспедиции Висковатого, тихо игнорировать Великий пост, свободно совать нос куда попало. Кремлевское сообщество ответило на происки Заливного повышением бдительности: к вечеру у комнатки Федора обнаружился стременной стрелец. Воин был заметно пьян, но на строгий вопрос, чего ты тут, дубина, околачиваешься, ответил четко, по уставу:
— Мы, значит, господин подьячий, тут урон отбываем.
— Ка-акой урон?! — протянул Заливной, поднимаясь на носки козловых сапожек. При этом он так задрал голову, что его сдобный подбородок утратил волнистость и натянулся приятной полусферой.
— Обнаковенный, — шмыгнул носом стрелец, — от хмельного заряду.
Далее выяснилось, что военный во время караульного построения неосторожно дыхнул на замначполка сотника Ганса Штрекенхорна, и эта нерусская рожа отставила его с поста номер один — у царской спальни. Но по правилам военного времени переменять разнарядку после начала караульной смены не полагалось. Тогда бойца отправили ночевать в дальнюю, самую темную часть царского этажа.
И можно было верить откровениям постового, ибо русский человек именно во хмелю честен и верен, но на следующее утро караул был сменен, а у Федькиной комнаты подремывал новый стрелец — совершенно трезвый, начищенный, с блестящим бердышом, исправной пищалью. Поверх красного кафтана у него был вывешен немалый серебряный крест и популярная иконка «Спаси, Пресвятая Богородица, от нечаянныя напасти». Такими иконками бойко торговали на Красной площади, и спрос на них рос неуклонно. Очень помогала Нечаянная в военных походах, почти полностью исключала пожарную и ледоходную опасность, наполовину уменьшала потери от кабацких драк и ночного разбоя. Примерно на четверть снижала произвол московских стряпчих. Еще более необходима была спасительница в опасной кремлевской службе. Выручила она и в этот раз.
Прошлый, ночной страж протрезвел примерно к полуночи, когда за охраняемой дверью раздался непристойный смех, и голос розового подьячего стал скакать по слогам какой-то странной грамоты:
— «Аще пре-лест-ну тварь има-хом, про-нзи ю креп-це!»… — Слышь, Федька, ты не спи! — тут дальше еще лучше идет! Византия! — подвывал скабрезный голос.
Одно за другим следовали слова непонятные, иноземные, и — видит Бог! — кощунственные. Храбрый часовой покинул пост, на цыпочках спустился в гридницу и выпросил у отдыхающей смены иконку для усиления свойств нательного креста. Освежился водкой, пообещал товарищам рассказать, что там было, и вернулся на место с новыми силами. Кое-как продержался до рассвета. Утренний сменщик принял пост вместе с Богоматерью, хотя с восходом солнца бояться было уж нечего. Кроме господского произвола.
Федя вышел из комнаты под утро после «всенощного бдения» и наткнулся на стрельца. Настроение у Смирного было шутливое.
— Ты, значит, тут зачем?!
— По служебной нужде, господин дьяк! — выпалил стрелец, тараща глаза в Федину переносицу.
Смирной игнорировал лесть. Он и сам частенько называл сотника Штрекенхорна полковником, а полковника Истомина — магистром.
— Ты чьим умыслом подслушиваешь? Известно ли тебе, что тут государево слово и дело сплетаются в единый узел, образуя истинное благоутробие?
Это было слишком сложно, и стрелец приготовился к обмороку.
Но Федор добивать не стал, проследовал на поварню за завтраком. Теперь из проклятой двери выкатил розовый Прошка. Он потянулся, зевнул, похлопал стрельца по спине и запел:
— Какое чудное утро, брат! Солнце сияет, льет Божий свет на купола сорока сороков московских колоколен! Отчего, ты думаешь, столь светла их позолота? — Заливной скосил хитрый глаз на стрельца.
Это было вовсе страшно. Воин натужился, покраснел в цвет кафтана, перекрестился во всю грудь и рявкнул:
— От святости!
Оставленная ради крестного знамения пищаль качнулась, потеряла вертикальную устойчивость и грохнула на пол. К счастью механизм у нее был не слишком чуток и не сработал. Выстрела, слава Богородице, не произошло.
Вернулся с узлом походных пайков Смирной. Друзья сели подводить итоги ночного совещания.
Вот что можно было отжать из предварительного следствия.
Начало нашего, славянского книгопечатанья относится к 1491 году. Пока Колумб вострил корабли на Америку, Франциск Скорина в Вильне печатал первые славянские книжки. Это было всего через 30 лет после опытов Гуттенберга, — пустяковый срок!
Царь Иван стремился завести у себя книгопечатанье наряду с прочими европейскими штуками. «Штука» по-немецки, как известно, — «предмет», иногда — «предмет искусства». Kunststuck, так сказать. Вот и послал Иван в Европу ганноверского немца Ганса Шлитте для вербовки искусных мастеров. Среди царских заказов у Шлитте числился и печатный мастер. Шлитте решил заручиться поддержкой высоких зарубежных сфер, явился к императору Священной Римской империи Карлу V в Вену, потом к папе римскому Юлию III, — соответственно в Рим. Наврал им, что уполномочен вести тайные переговоры о соединении церквей и вер. Под римским, естественно, началом. Католики проглотили эту ложь, как и в прошлый раз, — при сватовстве бабки Ивана Софьи Палеолог. Очень хотелось латинянам крестить темную Русь в правильную веру.
«Предтеча» Шлитте получил доступ в мастерские стратегического назначения. Он оттуда почти никого не сманил, но сказание о земле русской итальянцам оставил, и с тех пор они охотнее стали паковать дорожные баулы на север. Печатников Шлитте не нашел вовсе. На обратной дороге он угодил в ливонскую тюрьму по подозрению в шпионаже. Завербованные мастера разбежались. Царь Иван осерчал на ливонцев, припомнил старую дань сырым медом, не плаченную уж 20 лет по причине измельчания балтийской пчелы. Так началась Ливонская война.
Одновременно с миссией Шлитте в 1550 году юный царь пытался выпросить печатника у датского короля. Тот прислал ему мастера с нагрузкой — проповедником Миссенгеймом. Сам мастер оказался к делу негоден, — он умел только закладки к переплетам прилаживать, но Миссенгейм книгами владел вполне. Правда, его навыки ограничивались эффектной демонстрацией готовой продукции. Это была, естественно, подрывная литература — протестантская библия и религиозно-полемические книжки. Царь Иван буквально рвал образцы и метал их с досады. Книжное дело ускользало из рук.
Тут митрополит Макарий и протопоп Сильвестр стали рассуждать о сомнительности книгопечати. Они были возбуждены делом вольнодумца Матвея Башкина, поэтому черти им мерещились повсюду. Башкин считался чрезмерно начитанным человеком, критически осмысливавшим каждое слово священного Писания. У него обнаружили томик Апостола «извощенный» (закапанный воском) на каждой странице. То есть, ревизионист читал все подряд! Круглые сутки! И вообще по ночам! И тут нам только печатанья книг не хватало!
В октябре 1553 года на Башкина был созван малый Собор — один митрополит, один архиепископ да пятеро епископов. Кроме Башкина, обсуждали итоги летней кампании. Третьим пунктом святые отцы рассудили о книжной печати так: раз она в руки не дается, значит с нашей верой несовместна, или это православный крест нас от ереси оберегает.
— Какой там крест!? — негодовал Иван и слал искать новых мастеров.
Поиск был безуспешен, пока война не разгорелась по-настоящему.
Стали набирать людей в войско, и сразу обнаружилось много народу, особо ценного в московском обиходе. Нельзя было без этих людей обойтись! Тут имелись знатоки городовой службы, поставщики двора, множество мастеров редких профессий. Естественно, все умельцы и грамотеи были неизлечимо больны.
Сразу и печатники сыскались. Два мужика прибежали с западных украин и сказались мастерами книжного дела. Они так любили это новое ремесло, что ради него отказывались от почетной военной службы и даже соглашались принять постриг. Иван затребовал мастеров к себе. Парни выглядели уверенно, клялись, что могут «вырезать книгу» за год и напечатать с одной нарезки хоть сто книг в зиму.
— А в лето? — спрашивал царь.
— Два ста! — врали мастера и совали под нос царю клочок желтой бумаги с мятым латинским оттиском.
Иван велел приступать к работе немедля.
Попы — Макарий, Сильвестр, прочие члены Собора заартачились, стали грозить несчастьями. И, правда, к чему рисковать в начале войны?
Иван стоял на своем: печатайте, сукины дети! А боитесь нечистого, так печатайте Евангелие! Посмотрим, кто кого пересилит!
