Валерий Замыслов - Иван Болотников. Книга 1
— Енто отварец мой пользительный наружу выходит. К утру полегчает, а там баньку истоплю, березовым духом окину — тогда совсем на ноги встанет, — ворковала старуха.
В избу вошел Тимоха.
— Дай бадейки коней напоить, отец, да укажи, где водицы брать.
Бортник взял бадью и повел холопа к черному приземистому срубу, стоявшему неподалеку от избы.
— Вот здесь возле баньки родничок. Вода в нем дюже холодная, коней не застудите.
— Ничего, отец. Кони господские, справные, выдюжат, — рассмеялся Тимоха.
Пятидесятник, широко раскинув ноги, восседал на крыльце, прикидывал, думал: «Что-то недобрая здесь заимка. Старик, поди, хитрит, петляет. Красна девка откуда-то заявилась да еще бродягу с собой привела. Ох, неспроста все это, чую. Проверить старика надо. Нагряну на днях еще раз со всею дружиной. Бортнику и мужику пытку учиню, а коли чего недоброе замечу — веревками обоих повяжу, да в железа, а девку себе приберу. Ох и ядреная…» Дружинник зачмокал губами, поднялся с крыльца и шагнул в избу.
Василиса сидела в горенке грустная, в смутной тревоге, уронив голову на ладони.
Мамон подошел к ней, положил тяжелые руки на плечи и притянул к себе.
Василиса вспыхнула, отпрянула от Мамона, прижавшись к простенку.
— А ты меня не пугайся, девонька. Поди, скушно тебе в лесной келье. Поедем со мной в село. Девок-подружек к тебе приведу. Хороводами, качелями побалуешься. Заживешь вольготно да весело.
— Не хочу я к тебе идти. Хорошо мне в лесу. Тишина здесь да покой. Приютили меня люди добрые, ничем не обижают.
— Обитель сия для бродяг да отшельников, а не для пригожих девок… Ну гляди, милая, потом другое скажешь, — недовольно молвил пятидесятник.
— Любо ей у нас, батюшка. А уж такая толковая да рукодельница. Не нарадуемся со стариком. Уж не трогай зореньку нашу, кормилец, — просяще проронила старуха.
Мамон повернулся к Матрене, окинул её хмурым взглядом и только теперь вспомнил о своем деле.
— Так примечала ли здесь беглых мужиков, бабка?
— Так енто я и говорю, — потупилась старуха. — По ягоды, грибы, травы да коренья много хожу по лесу, но ни беглых, ни разбойных людей не примечала.
Пятидесятник махнул рукой, сплюнул и вышел к холопам.
— Поехали в село, скоро вечереть зачнет. Прощай, старик.
Матвей не отозвался. Мамон тронул коня и всю дорогу молчал. Перед его глазами стояла то синеокая Василиса, то косматый тощий бродяга с огненно-рыжей бородой.
Глава 6. КАЗАЧИЙ СКАЗ
Брызжет ранняя утренняя заря сквозь сонные зеленые вершины, утопая в стелющемся по падям легком белесом тумане.
Тихо в лесу, благодатно. Дремлет бор, низко опустив свои обвисшие лапы над мягким седоватым мхом. От ветвей стоит на поляне густой хвойно-медовый дух.
Но вот трещит валежник. Качнулись, задрожали широкие ветви ели. Поднялся на задние лапы дюжий темнобурый медведь, высунул из чащобы широкую морду.
Зверь глядит на поляну, на усыпанные по ней колоды-дуплянки. Крутит мохнатой мордой, принюхивается и тихо урчит, обхватив передними лапами ель.
Тихо в избушке. Спит старый бортник. Медведь вылезает из чащи, косясь глазами на лесную рубленую постройку, крадется к дуплянкам.
Вот уже близко. Эге, сколько тут колод! Есть чем поживиться. Сейчас он уронит наземь чурбак, запустит лапу в густую медовую гущу — и примется за самое любимое медвежье лакомство.
Невтерпеж косолапому. Два прыжка — и он на пчельнике.
Зверь склоняется над колодой, но тотчас поворачивает морду в сторону избушки.
Из подворотни с яростным лаем выскочила большая, похожая на волка, матерая собака.
Экая напасть! Зверь сердито рявкнул, шерсть на его загривке поднялась дыбом и зашевелилась.
Из избы показался бортник в одном исподнем и с самопалом в руках. Завидел зверя, закричал, затряс седой бородой:
— Я те, проказник! У-ух!
Медведь неистово заревел и проворно шмыгнул в заросли бора.
Матвей еще долго слушал его обидно-раскатистый рев и тихо ворчал, посмеиваясь:
— Чужой забрел, бедолага. Свои-то знают, не лезут. А этот, видно, издалека бредет, не чует, что у меня собака. Ишь как деру дал…
На крыльцо вышла Матрена — заспанная, простоволосая.
— Ты енто чево тут спозаранку раскудахтался, батюшка?
— С медведем толкую, Матрена. А ты ложись, рано еще.
— Сам-то отдохнул бы, отец. Всю ночь, чу, не спал, на лавке ворочался. Поди, от гостей такой сумрачный?
— От гостей, старая… Намедни я из избы отлучался, по лесу ходил. Не навещал ли тебя Федька Берсень?
— Я бы тебе сразу поведала, батюшка. Давно его не видела, горемыку грешного.
— Ну ступай, ступай, старая. А мне уж не заснуть. Пойду колоду рубить. Теперь вона как князюшка размахнулся. Успевай поворачиваться.
Пахом отоспался, сидел без лаптей на лавке, взъерошенный, осунувшийся и ласково глядел на Василису.
— Бог-то и впрямь есть. Навел он тебя ко мне — пню старому. Ведь совсем помирал. Ан нет, знать еще поскриплю. Не знаю чем и отблагодарить тебя, чадушко. Мотри — весь царь перед тобой: борода рыжая да сермяга драная, — словоохотливо проговорил старик.
Пахом поднялся с лавки, слабо качнулся, голова пошла кругом.
— Эк меня прихватило, ног под собой не чую.
В избушке одна Василиса. Готовила варево, сновала у печи.
— Ты бы лежал, дедушка, хворый еще. Сейчас тебе поесть соберу.
— Не хлопочи, чадушко. На крыльцо выйду, на солнышке погреюсь.
Бор слегка гудит. В вершинах елей и сосен ветер запутался, а внизу тишина, покой. За двором над темным срубом курится сизый дымок — Матрена затопила баню.
Бортник стучал топором — выделывал колоду-медовку из старого дуплистого дерева.
«Ловко старик топором играет, умелец», — подумал Пахом и хотел было направиться к бортнику, но ему помешала Матрена.
— Зачем поднялся, батюшка? Свечеру трясло тебя, все тело ходуном ходило, мокрехонький был, как мышь, а он, на тебе, выкатился. Ну-ка в избу скорехонько.
Пахом только головой покачал.
— В добрую избу я попал, Матрена. Дал я тут всем заботы, чать не князь.
— Иди, баю, в избу, батюшка, — тормошила Пахома старуха, подталкивая его в сени. — Вона ноги-то как подгибаются. Да еще без лаптей бродишь. Ишь Еруслан какой выискался. Ложись на лавку. Сейчас сызнова лихоманку из тебя изгонять зачну.
Матрена сгорбилась над Пахомом и снова бормотала заклинания, натирала грудь зельем, поила горячим горьким отваром и медовой сытой.
— А теперь чуток полежи да в баньку пожалуй. Старик тебя березовым веником похлещет. Банька — мать вторая: кости распаришь, все тело поправишь.
После бани Матвей и Пахом сидели красные, разомлевшие, потягивая из ендовки бражный мед. Пахома переодели в чистую рубаху, сменили лапти и онучи. А он благостно кряхтел, попивал мед и не переставал удивляться радушию хозяев.
— Чудно тут у вас, православные. Всюду бы так нищих бродяг привечали.
— Не велики наши почести — баня да горшок щей. Есть чему дивиться, — промолвил бортник, пытливо присматриваясь к Пахому. Уж не из ватаги ли Берсеня сей мужик?
— Чую, чую, старик. Явился-де гостем незваным, медок пьет, но все помалкивает. Ну так слушайте, православные, поведаю вам о себе бывальщину.
Пахом отодвинул ковш, разгладил бороду и повел свой сказ:
— Мужик я здешний. Когда-то, лет двадцать назад, в Богородском селе старожильцем был князя Телятевского. Поболе трех десятков мне в ту пору было. Сам — горячий, дерзкий смолоду. У приказчика трижды в подвалах на цепи сидел. Помню, в последний раз повелел он коня моего за недоимки на свой двор свести. Я приказчику хомут на шею накинул да кнутом по спине огрел. В темнице мне на щеке бунташный знак «буки» выжгли. Вона мотри, — Пахом раздвинул пальцами густую бороду на правой щеке, обнажив темное клеймо, величиною с вершок. — В это же лето, поди, помнишь, Матвей, татары на наши земли налетели[20]… Жуть что было. Сколь крови пролилось. Многих мужиков саблями порубали, а меня бог уберег от смерти, зато в полон крымцы свели.
Ох, и натерпелся же я в неволе. Пересказать страшно, православные… Пять лет возводили мы хану терема каменные. Татарва — народ злой, зверье лютое. Работа тяжелая, кормили скудно, зато нагайками пороли каждый день. Живого места на мне не было. Помышлял смерти себя предать от экой жизни. Однако, знать, под богом живу. Как-то передрались между собой ханы, резню в Орде[21] учинили. Помню, ночь была, шум, гам, визг. Надсмотрщики наши разбежались. Я одного татарина дубиной шмякнул, на коня взмахнул да в степь. Два дня по бездорожью ехал, по звездам путь держал. Ни воды, ни корки хлеба. Вот те и воля, думаю, помру ненароком. Ан нет — на казаков набрел. Пристал к донцам. Ну, православные, и лихой же люд. Живут вольготно, землю не пашут, одними набегами кормятся. Во многих походах и я бывал. Крымцев саблей да копьем крушил нещадно. Мстил татарве за муки и жизнь в полону постылую. Поболее трех десятков улусников[22] порубал. Ловок был и удачлив. Порой, однако, и мне перепадало. Вон шрамов сколько на лице да и тело все в рубцах. Не зря в бане меня спрашивал. Вот отколь раны мои…
