Тор Гедберг - Иуда
Сосед рассказал ему, что он слышал в Галилее об Иисусе и Его деятельности, о том, как молва о Нем протекла уже далеко, рассказал о чудодейственной силе, которую приписывали Его словам и Его воле. Сам Он называл себя Мессией, и многие верили, что Он, действительно, обещанный Богом Помазанник Его. Но большинство маловерно покачивало головами и считало Его обманщиком, ибо известно ведь было, что Он сын Иосифа, бедного плотника из Назарета.
Сосед был человек словоохотливый и, разговорившись, долго и подробно распространялся на эту тему, дополняя рассказ своими собственными мнениями и объяснениями.
Иуда слушал его молча. Когда он, наконец, ушел от него, на нем тяжелым бременем лежало сознание, что судьба его свершилась.
С этой минуты Иуда не знал больше покоя. Днем он ходил точно во сне, а ночью не мог заснуть; точно далекие голоса призывали его тогда; жуткая тревога гнала его прочь с постели, и он выходил в ночной мрак и бесцельно бродил и бродил, пока, обессиленный, не возвращался домой и не впадал под конец в забытье, в котором его преследовал все тот же неизменный, непонятный для него призыв. Образ Иисуса, точно видение, носился перед ним неотступно; по временам он чувствовал точно внезапный толчок, сердце его начинало усиленно биться, и тогда ему казалось, что он не один, что кто-то стоит с ним рядом, он не решался оглянуться, он знал, что это Иисус; ночью, когда он лежал с закрытыми глазами, им вдруг овладевало такое ощущение, будто кто-то склоняется над ним, и тогда он видел пред собой бледное лицо с этой улыбкой, от которой ему делалось стыдно. По вечерам же, когда солнце заходило, и небо пламенело на западе багрянцем, он часто видел фигуру Иисуса, направлявшуюся в сторону вечерней зари.
Порой он думал, что ненавидит Его, порой — что Его боится; иногда у него являлось желание стать с Ним лицом к лицу, чтоб бросить Ему вызов и спросить: «Что Тебе нужно от меня? Что сделал я Тебе, чтоб Ты так меня терзал?»
Первое время он старался бороться с этим, неистово накидывался на работу, но мучительно чувствовал бесполезность этого средства и вскоре отказался от него.
Часто испытывал он поползновение открыть свое сердце матери, чтоб, быть может, таким путем обрести себе покой; но его отпугивало что-то в выражении ее лица, что-то, казавшееся ему родственным с его собственным душевным состоянием. Порой тот же оттенок выражения ему чудился и в других лицах; случалось, что на улице он схватывал обрывки разговора, находившиеся, по его мнению, в связи с его собственной судьбой и встречавшие отзвук в его сердце. Все точно сговорилось, чтоб увлечь его к цели, которой он не мог ясно различить, но которая наполняла его трепетом.
* * *Однажды утром он проснулся окрепший телом и духом после короткой, глубокой дремоты. И в ту же минуту, как он проснулся, пред ним с ясностью предстало одно решение, как будто явившееся ему во сне. Он встал и торопливо оделся, затем отворил дверь в горницу, где лежала мать.
Она так слаба была, теперь, что он понимал, как недолго уже ей осталось жить. Когда он отворил дверь, она обратила к нему свое изможденное лицо с потухшими глазами, и снова увидел он в нем выражение, казавшееся ему зеркалом его собственной души. Но теперь ему подумалось, что он понимает его лучше, чем прежде, и как-то удивительно мягко и тепло стало у него, на сердце.
Он подошел к матери и бережно взял ее руку.
— Мать, — сказал он, — я ухожу на несколько дней.
Она с трудом приподнялась на постели.
— Уходишь?
В ее голосе слышался затаенный страх.
— Да, мне надо отлучиться, но я скоро вернусь. Я попрошу старуху Марфу приглядеть за тобой.
Она снова бессильно опустилась на подушку.
— Не замешкайся! — испуганно и нерешительно взмолилась она. — Не дай мне умереть без тебя!
Он попытался успокоить ее, но она прервала его.
— Не замешкайся! — повторила она. — Я чувствую, что теперь уже недолго осталось.
Он не нашелся ничего больше сказать, высвободил свою руку, которую она удерживала с судорожной силой, и направился к двери. Мать повернула к нему лицо с напряженным, вопрошающим выражением.
— Куда ты идешь? — спросила она наконец.
Он остановился, хотел как будто подойти к ней, но потом передумал.
— Не все ли это равно? — сказал он жестким тоном. — Какое тебе до этого дело?
И он поспешно вышел из комнаты. Но, когда он затворял за собою дверь, до него донесся слабый голос матери:
— Господь да хранит тебя, сын мой!
И эти слова сильно его взволновали.
* * *На следующий день вечером Иуда был в пустыне, У него сложилось представление, что он должен посетить то место, где произошла ночная встреча, — что там он вновь обретет себе спокойствие и мир.
Долго скитался он в тщетных поисках. Надвигалась ночь, а с нею темнота. Дул холодный ветер. Истомленный, Иуда нашел себе наконец приют в горной пещере и заснул в ней тяжелым, глубоким сном без сновидений. Последней его мыслью было полное надежды: «завтра!»
Он рано проснулся на следующее утро. Сначала он не мог понять, где он, но когда отдал себе в этом отчет, им овладело глубокое уныние. Что-то смутно говорило ему, что не сюда хотел он идти, что другая цель была у него в виду.
Он присел на землю, погруженный в тяжелые, безотрадные думы. Солнце стояло красное над горизонтом; холодные порывы ветра мчались над широкой, голой пустыней. Всю свою жизнь прожил Иуда среди этой природы; обнаженные горы Иудеи постоянно ограничивали его кругозор; а между тем ему казалось теперь, что он их видит впервые. Теперь он почувствовал, что они замыкают в себе темницу, и его стало тянуть прочь, прочь отсюда, к чему-то светлому, солнечному. Он коченел здесь, коченел до дна своей души. Зачем он пришел сюда, — ведь не это было у него на уме!
Он встал и пустился в обратный путь. Поднявшись на один из холмов, он увидал вдали светлые струи Иордана. Он остановился, устремив в эту сторону свой взор.
Там был Иоанн! Он сам удивлялся, что к мысли о нем теперь уже не примешивалась злоба. Он подумал: «Да разве к Иоанну хотел я идти?» Другая мысль налетела на него, но он поспешно оттолкнул ее, хотя и сознавал, что она снова и снова будет возвращаться и, в конце концов, одержит над ним верх.
Он медленно пошел дальше. Вдруг в его ушах прозвучало: «Я буду тебя ждать!» — он сделал движение, выражавшее тревогу, и ускорил шаги, точно хотел от чего-то спастись.
* * *Спустя два дня он вернулся домой. Был вечер. В дверях он встретил соседку Марфу, обыкновенно присматривавшую за его матерью, когда он бывал в отлучке. Она сказала ему, что больная так ослабела, что, по всей вероятности, не доживет до утра. Он отослал ее домой и вошел к матери.
Она лежала совершенно неподвижно и, казалось, не заметила его, когда он вошел. Он подумал было, что она уже умерла, и эта мысль вызвала в нем внезапное раскаяние; ему казалось, что он хотел сказать ей что-то перед ее кончиной, и что теперь, когда он явился слишком поздно, это будет вечно лежать тяжестью на его душе. Он наклонился и прислушался к ее груди; она еще дышала, совсем слабо, но правильно и ровно.
Иуда сел возле ее постели и стал ждать. Он спрашивал себя, что же это он хотел сказать ей. Теперь он не мог этого вспомнить.
Пурпурный отблеск заката проник в окно, сначала ярко осветил умирающую, потом медленно стал подниматься, скользнул над головой Иуды, побледнел и погас. Птичка, певшая на дереве перед домом, умолкла; сделалось так тихо, что он мог слышать дыхание матери, становившееся все слабей и слабей. Тогда снова на него напал страх, что она умрет, прежде чем он успеет поговорить с ней; он осторожно тронул ее за руку и шепотом произнес:
— Мать!
Судорога пробежала по ее телу; она попробовала поднять руку, но не могла, зашевелила губами, но из них не вышло ни звука, и лицо ее приняло испуганное, молящее о помощи, выражение.
— Мать! — повторил он громче и наклонился к ней.
— Это ты, Иуда? — сказала она так тихо, что он скорей угадал, чем расслышал ее слова.
— Да, это я! — ответил он. — Как ты себя чувствуешь, мать?
Она подняла веки, потом опять их закрыла, и рот ее болезненно передернулся.
— Недавно пред моими глазами точно что-то блеснуло, — это было солнце?
— Да, — ответил он.
— Мне снилось, что ко мне вернулось зрение и что мне доведется еще раз увидеть все, и свет и все, прежде чем умереть. Но теперь опять стало темно.
— Солнце зашло теперь, мать; поэтому и стало темно.
Она покачала головой, как бы показывая этим, что он не понял ее, вздохнула и снова сделалась безмолвна и недвижима.
Но Иуда думал с тоской: «Что это я хотел сказать ей? Боже мой, она умирает, а я не могу этого вспомнить!»
Прошло несколько минут; и вот на нее нашла внезапная тревога; руки ее стали перебирать одеяло, и она прошептала:
