Сергей Мосияш - Святополк Окаянный
— А они не нападут на нас?
— Не нападут.
— А вдруг нападут? Привяжут нас, как Игоря, к деревьям и разорвут.
— Что ты, сынок, — улыбнулся Варяжко. — Им за Игоря твоя прабабка Ольга такую отместку устроила, что на веки вечные охоту отбила на князей руку подымать. Город их Искоростень дотла сожгла, перебила несколько тысяч. Они это надолго запомнили. А потом, тут я с тобой, дружина, все оружные, разве мы дадим тебя в обиду? Спи спокойно. Не бойся.
— Я и не боюсь.
— Ну и правильно. Чего их бояться.
Княжич затих, и Варяжко не стал к себе сон звать, пока не убедился, что отрок уснул, засопел под боком тихо и ровно. Теперь можно было и пестуну уснуть спокойно, тем более что куда-то сгинули комары.
«Видно, им тоже спать захотелось», — подумал Варяжко, прикрыв глаза.
На земле дреговичей
— Ну вот, теперь мы на земле дреговичей, — сказал Варяжко Святополку, когда справа блеснула излучина Припяти. — Эту землю и выделил тебе в удел великий князь Владимир Святославич.
— Значит, древлянская земля позади?
— Позади, позади. Мы ее проехали.
— Вот и славно, — сказал с облегчением княжич.
Варяжко усмехнулся, он не раскаивался, что поведал княжичу историю о судьбе его несчастного прадеда: пусть знает и на ус мотает.
— Хорошая тебе земля досталась, Святополк, богатая. В лесу зверья тьма, в реках рыбы не счесть. Да и народ тут, на Полесье, помягче, поприветливей.
Впереди, левее, в лесу послышался какой-то звук, сначала едва слышимый, но постепенно, по мере продвижения обоза, становившийся явственней и сильнее. И когда наконец телега княжича поравнялась с местом, откуда он исходил, мальчик спросил Варяжку:
— Кто это стучит? Дятел?
— Что ты, это, наверно, бортник долбит дупло для новой борти[23].
— Давай поглядим, — попросил княжич.
— Давай, — согласился Варяжко и натянул вожжи, останавливая коней. — Тр-р-р.
За ним встали другие телеги, из своей повозки высунулась Арлогия.
— Почему встали?
— Княжич хочет на бортника посмотреть, княгиня.
— Ну что ж, пусть, — отвечала княгиня, спускаясь на землю. — Мы пока ноги разомнем. Затекли уж.
Дружинники, ехавшие верхами, слезали с коней, разнуздывали их, подпуская к возам с сеном.
Варяжко и Святополк отправились в чащу на стук, несшийся оттуда. Не менее сотни шагов прошли от дороги, когда наконец увидели — не бортника, нет, а следы его работы. Сверху, из кроны высокого дуба, летели на землю щепки.
Княжич с пестуном остановились, пытаясь разглядеть там, вверху, человека, но, видимо, он первый заметил их. Перестал стучать, спросил сверху:
— Чьи будете?
— Это князь вашей земли, Святополк Ярополчич, — громко отвечал бортнику Варяжко. — Вот хочет поглядеть на твой труд.
— A-а, это хорошо, — отвечал бортник. — Я зараз слезу. Покажу.
Из кроны соскользнул по веревке заросший бородатый мужик в черных портах и домотканой рубахе. Поклонился. С любопытством оглядывая мальчика, спросил:
— Что хочет знать князь?
— А все. Вот ты по веревке слез, как она там держится?
— Веревка-то? — Бортник взялся за нее. — Это, государь мой, не веревка. Это лезиво[24] прозывается, оно, вишь, из кожи свито.
— А длинное оно, лезиво?
— Пожалуй, не менее полусотни локтей[25]. И на том конце крючок. Я, значит, подойду к дереву да и закину, крючок-от зацепится за сук, я и полезу по лезиву-то. Потом еще выше кину и опять лезу. Найду подходящее место, закреплю там скамеечку.
— А что это за скамеечка?
— Да дощечка, государь мой, простая дощечка. Сяду на нее. Достану долотья, молоток, пешню и починаю долбить. Дуб, он крепок, ох как крепок. Сосну легче долбить.
— А долго долбить-то?
— С иной бортью и два и три дня провозжаешься.
Святополк подошел, взялся за лезиво, подергал его, словно проверяя, крепко ли оно держится. И вдруг сверху что-то стало падать тяжелое, цепляясь и отскакивая от сучков.
Бортник схватил княжича за плечо, крикнул испуганно:
— Берегись! — и, прижав к себе, отскочил вместе с ним в сторону.
И тут рядом с концом лезива вонзился в землю топор.
— Ты что ж, злодей, было не убил отрока! — вскричал Варяжко.
— Прости, прости, государь, — лепетал испуганный бортник. — То не нарошно, не нарошно. Худо вбил его в дуб-то, а тут, значит, княжич подергал лезиво и, видать, стронул. Простите, простите…
Мужик поднял топор, отер рукавом землю с лезвия, сказал ему:
— Прости, кормилец, что забыл про тебя. — И, обернувшись к Варяжке и княжичу, пояснил: — Он ведь обиделся, топор. Я про всех сказал, про долото там, пешню, лезиво, а про его-то, главного работника, и забыл. Вот он и решил напомнить.
— Дурак. «Напомнить», — передразнил Варяжко. — Так и убить ведь можно.
— И то правда, — согласился бортник. — У нас одного в веске[26] звездануло его же топором.
— Убило, что ли?
— Ну, а то.
— Вот видишь. Это должно всем вам в науку быть.
— Должно бы, господин мой, должно. Так ведь пока самого не треснет, не научишься. Сколько вон нашего брата убивается. А ведь все неймется, все лазаем, долбаем. У меня вон и отец насмерть убился. Борть долбил, сорвался с выси и за лезиво не успел ухватиться. И дед покалечился эдак-то. Медок, он даром никому не дается. За него и попотеть надо, а коли судьба — то живот положить, господин мой.
— А много у тебя бортей?
— На этом дубу вот вторую долблю. А есть на которых деревьях и три борти, — с гордостью отвечал мужик. — Где как.
— Я спрашиваю, всего у тебя сколько бортей?
Бортник замялся, явно не желая отвечать на этот вопрос.
— Ну чего ты? Мы ж не отберем их. Сколько всего?
— Да, пожалуй, десятка четыре-пять будет, — отвечал со вздохом бортник и, оглянувшись, понизил голос: — Рази я вас боюсь? Лесовик услышит, так беда.
— Ну и что?
— Как что? Знамена перетешет.
— Какие знамена?
— Ну затеси мои. Вон видишь на коре-то зарубки, которые стрелой и кружком.
— Вижу. Ну и что?
— Так это мое знамя бортевое. Все мои борти такими мечены. И сколько их, говорить нельзя. У лесовика ухо вострое, услышит, обязательно перетешет. Его медом не корми, дай позабавиться. Шалит старый хрен, что с него взять. Топор вон и то обиделся, а лесовик… у него за каждым пеньком уши расставлены.
— У тебя мед-то есть? — спросил Варяжко.
— Есть. А как же.
— Нынешний?
— Что ты, господин мой, нынешний рано брать. Прошлогодний.
— Ну поедем, угости князя своего.
— Идем. Как не угостить, мы все тут в княжьей воле. Я вот только ситак заберу.
Бортник отошел, вытащил из кустов мешок, в котором угадывалось что-то круглое.
— Что там еще за ситак? — спросил Святополк. — Покажи.
— А гляди, господин мой. — Бортник с готовностью раскрыл мешок. — Эвон мой защитник.
— Навроде шлема, — удивился княжич.
— Угадал, князь, угадал. Шлем это, но не от меча боронить, от пчел, вишь, тут и сетка конского волоса. Вот он и зовется ситак. Без него к рою не подступишься, загрызут пчелы-то. Взял, думал в дупло заглянуть, много ль натаскали работницы мои, да передумал. Будет с них долбежки моей, поди, и так сердятся на стук мой.
Они направились к дороге, Святополк спросил бортника;
— А лезиво почему не взял?
— А кто его возьмет? А завтра приду, оно уже закинуто, зацеплено. Залезу и стану кончать, долотья с молотком там у меня в дупле оставлены. Топор вот, вишь, не захотел от хозяина отставать.
Бортник не стал садиться на воз, хотя и был приглашен.
— Я так дойду, тут рукой подать.
Даже мешок с ситаком не положил на воз, нес за спиной. Шагал у телеги. Помолчал, спросил осторожно:
— Сказывал тут проезжий один, что в Киеве богов всех иссекли. Верно ли аль сбрехал?
— Верно. Не соврал проезжий.
— Это как же без Перуна-то, без Волоса? Рази так с богом можно? Ему ведь не долго и наказать.
— Так великий князь решил. Он велел греческому Богу молиться.
— А он какой из себя-то, греческий?
— Он невидимый.
— Невидимый? — удивился бортник. — Надо ж. Перун и молоньей и громом хлещет, Волос вон скотину обихаживает. А этот что может?
Варяжко не знал, что отвечать бортнику, потому что и сам еще не разобрался в греческой вере, хотя уже и носил нательный крест. И самому-то трудно было забыть Перуна, которому столько лет молился и который нет-нет да и пособлял в делах.
А когда показалась веска в три двора, бортник сказал:
— Ну Киев как хочет, а мы тут Перуна не дадим в обиду. Он отцам нашим, дедам верно служил и нам послужит.
«Ну там видно будет, — хотел ответить Варяжко, но не решился, лишь подумал: — Не скоро сюда греческая вера придет, ох не скоро».
