Лидия Чарская - Один за всех
Катя — веселая, голубоглазенькая. Минуты не посидит спокойно. То за рукав Петрушку дернет, то зашепчет что-нибудь веселое, смешное; умереть — расхохотаться Пете хочется. Уж старая мамушка, выняньчившая всех троих сыновей боярина, раз пять строго вскидывает глазами на баловницу. Да и сама боярыня два раза подходила к Кате и шептала тихонько:
— Грешно, милая, шалить за трапезой. Господь не любит…
На минутку стихала Катя, а потом опять забывалась, шалила, дразнила Петю, шутила и дурачилась под шумок. Такая баловница, живчик, непоседа. Боярин сидел на своем обычном месте под образами. По правую руку от него Степа. Черные его глаза сурово косились то и дело на дверь горницы. Будто поджидал кого-то и беспокоился.
— Варфоломея не видать! Неужто не нашел жеребят по сию пору?
Сказал и молчит. Ждет, что ответят старшие.
Отец чуть нахмурился. Мать вздохнула.
— Замешкался в поле Варфушка. Любит он один-одинешенек побывать на лужке и в роще. Пусть потешит себя дитятко.
— Не случилось бы чего, — произнесла тихо Анна и потупила глаза.
Она за всех печальница. Тревожится за каждого, кто не дома. Тихая, кроткая, как голубка, нежная ко всем, как маленькая мать.
И опять заговорил Степа.
— Балуется, небось! И думать забыл, что время полдничать.
— Он, Варфушка, балуется? Окстись, дитятко, да нешто он баловал когда, Варфоломей?
И печальной укоризной метнули на старшего сына глаза Марии.
Вдруг засуетилась, заволновалась Катюша. Глянула через стол в окно один, другой, третий раз, всплеснула ручками и ликующе закричала на всю горницу:
— Идет он, идет Варфушка! И с ним дедушка седенький, батя чужой!..
Оглянулись на двор сквозь окна, видят: идет высокий, статный, с седою бородою инок-священник, а об руку с ним Варфоломей.
— И впрямь гостя к нам ведет сынок. Поспешаем навстречу, жена! — произнес боярин Кирилл и первый бросился на крыльцо.
За ним Мария, Аннушка, Степа, веселые ребятки Петруша с Катеринушкой.
Мария в пояс поклонилась гостю. Ударил ему челом и боярин Кирилл:
— Просим милости, зайди к нам, отче! Не побрезгуй на угощенье. Наш хлеб и соль попробуй. Не обессудь, зайди. Трапеза на столе, — со Христом отведай.
Наклонил голову старик.
— Войду, спасибо, добрые хозяева!
Потом улыбнулся. Странная и дивная была у него улыбка. Будто тихий светлый Серафим небесный пролетел близко и озарил все таинственным сияшем своих воздушных крыльев.
Пошел вперед старик. Высокий, статный, юношески легкий на ходу. Все за ним следом. Варфоломей, чуть отступя, первый, ближе всех к нему, с сияющим, одухотворенным радостью лицом. Весь говорит точно:
— «Господи, что за доброго, светлого, ласкового гостя привело к нам!»
Вошел в гридницу старик. Истово и долго молился на иконы, благословил трапезу, присутствующих, потом обернулся лицом к хозяевам и сказал:
— Прежде следует вкусить духовной пищи! Проведите меня в молельню. А ты, отрок, возьми псалтирь и прочти нам псалом 118 Давида Псалмопевца Господня. Ступай вперед!
Вздрогнул, смутился Варфушка. Почудилось в первую минуту, что не понял он старика.
Читать ему, Варфоломею, когда он едва, едва аз-буки-веди различать умеет? Ему читать псалом?
Ах, Господи Милостивый, стыд то какой великий! При всем доме, при родителях, при странниках, при челяди придется ему, Варфушке, показать свое неумение. Весь вспыхнул мальчик, как зарево. Смятенно потемнели синие глаза. Робкая испуганная просьба таится за устами, не смея выйти наружу.
— Прости, избавь, отче… Избавь…
Но светло и настойчиво глядят на него горячие, как у юноши, молодые глаза пресвитера. Повелевают эти глаза. Повелевает и голос старца.
— Возьми псалтирь и читай!
Нет выхода, нет спасения…
Лежит на аналое псалтирь в бархатной покрышке, с застежками золотыми, украшенными камнями самоцветными, сапфирами и янтарем, со стен молельни глядят знакомые суровые лики Святых, знакомые образа, складни, кивоты. Перед каждым на золотом гайтане, либо на серебряных цепках висят хрустальные лампады. Синие, красные, желтые они кажутся красивыми пышными цветами с горящими огоньком сердцевинами. Огоньки-сердцевинки бросают свет на черты Божиих Угодников, и на тот чистый, прекрасный младенческий лик Предвечного, Кто покоится на коленях Матери Своей. Знакома, дорога Варфушке родная обстановка молельни. Аромат ладана смешивается с запахом талого ярого воска, что капает с желтых свечей. Знакомый запах. Сколько раз распростиралось здесь маленькое тельце Варфоломея, на этом полу, крытом стареньким ковром. Сколько раз он молился здесь со слезами, прося Бога и всех Угодников Святых помочь ему, Варфушке, одолеть грамоту.
И вот, сейчас он опять здесь… Не один. Маленькая молельня набилась народом. Душно, жарко стало, как в бане… В пламени лампад и свечей взволнованнее, значительнее кажутся лица присутствующих. Затаив дыхание ждут все чего-то. И мать, и отец, и тихая-тихая, печальная Анна, и смуглый красивенький, быстрый, как лесной заяц, Степа, и челядь, и странники со странницами, — все ждут… Знает Варфуша, чего ждут присутствующие: услыхать слова священного псалма, услыхать, как робко и сбивчиво будет путать святые строфы он, нерадивый, несмышленый чтец.
Еще раз тревожно вскинул Варфушка синими звездочками глаз на пресвитера, без слов молит, одним только взглядом:
— Отпусти, отче!
И в ответ настойчивое, но ласковое:
— Читай…
Робко взмахнулись детские стрельчатые ресницы… Опустились на открытую страницу синие глаза.
Знакомая, хитросплетенная пестрая славянская вязь… Неведомые черточки, кружки, ломаные линии, целое ожерелье, из темного жемчуга низанное.
Смотрит на длинные, страшные по своей для него замкнутости, строки Варфушка и холодеет детское сердечко. Что ему делать, как прочесть?
А лицо пылает, как пламя, залитое румянцем стыда и испуга. Дрожит весь, как бедный маленький стебелек.
Вдруг… Что это? О, Господи, Господи!
Слаще меда стало в устах мальчика. Чем-то неведомым пахнуло ему в лицо… Светлый, светлый, лучезарный поток влился в его голову, осветил мысль, пробудил память… Как будто темная завеса спала с пылающего мозга Варфоломея, загорелись глаза, забилось сердце. И сладкий восторг охватил его… Точно неведомые крылья выросли у него за спиною, точно свет взора Господня осенил его. Губы раскрылись… и звонкий голос прочел без запинки, бегло и чисто, как плавное течение реки, полными сочными бестрепетными звуками:
«Коль сладка гортани моему словеса Твоя, паче меда устом моим…»
Прочел с того самого места, на которое указал ему пальцем дивный старик.
И дальше читал, словно лился по руслу хрустальным потоком:
«От заповедей Твоих разумех, сего ради возненавидех всяк путь неправды».
Что-то неведомое творилось с Варфушкой: чудная сверхъестественная сила несла его, как на крыльях, все дальше и дальше… Безмолвие, тишина царили в молельне, а мальчик все читал. Читал псалом чисто и прекрасно, как вряд ли сумел бы его прочесть лучший грамотей-дьяк — начетчик тех отдаленных времен. Голосок звучал красиво, дробно, как родник в заповедной чаще, как щебет малиновки в лесу, как Божий дождик пронизанный солнцем, в ясную летнюю грибную пору.
Закончил псалом. Совсем уже тихо стало в молельне… Десятки грудей дышат бурно, глубоко, да десятки пар глаз вперены в Варфушку.
Вдруг легкий крик вырвался из груди Марии:
— Чудо! Чудо! Чудо свершилось, сынок богоданный, над тобою!..
И упала на пол, и рыдала, и громко благодарила Бога, и славила его за свершившееся чудо счастливая мать.
Потрясенные, затихшие стояли в молельне люди. Смотрели на незнакомца, на светлое лицо старца. Догадывались испуганные и радостно потрясенные за свою догадку, что не простой он пресвитер-старец, что не обыкновенный смертный умудрил разум Варфушки.
— Кто он? Великий ли чародей, либо…
А гость спокойно, как и раньше, говорит, точно не замечая общего волнения:
— В трапезную идем! Побуду у вас еще малость…
Бросились провожать его. Служили ему, не смея поднять на него глаза.
За столом вкушал старик мало. Похвалил Варфушку за то, что тот свято блюдет посты. Мария робко поведала гостю, что необыкновенным, странным растет у нее Варфушка ребенком. На братьев не похож. Все уединяется, либо работает, либо молится, горячо молится. Мяса не кушает, ни меда, ни вина, ни сластей. А по средам, пятницам и в кануны великих праздников только и ест, что хлебушко с водой.
Смущался от рассказов матери Варфушка. Ведь про него говорилось, его хвалили. Стыдно и хорошо.
Старик кончил трапезу, подозвал мальчика, снова гладит его по голове, по золотистым льняным кудрям, поднял глаза кверху, светлые, как бы прозрачные, молодые глаза. В них отражалось небо. И сияние солнца было в них. Встал, вытянулся во весь свой высокий рост, протянул вперед свободную руку и сказал, не спуская другой руки с головы мальчика, вдохновенно и властно:
