Автор неизвестен - Аспазия
Присутствующие отвечали восторженными восклицаниями на последние слова Перикла. Последний же, как будто вдруг вспомнив что-то, снова устремил взгляд на лавровую ветвь и розу в руках красавицы.
— Здесь многое решено, — сказал он, — но только не спор Алкаменеса и Агоракрита. Которой из двух Афродит отдаст преимущество прекрасная чужестранка?
— Эту статую, — сказала милезианка, бросив взгляд на создание Агоракрита, — я приняла бы скорей за какую-нибудь более суровую богиню, хотя бы, например Немезиду…
Агоракрит, который в это время мрачный и недовольный сидел на обломке камня, горько и насмешливо улыбнулся при этих словах.
— Немезиду! — повторил Перикл, — и действительно, сравнение очень удачно. Немезида — суровая, гордая богиня, которая всегда мстит за оскорбления, и в этом произведении Агоракрита, мне кажется, много свойственных ей черт. Красота этой богини почти ужасающая и угрожающая. Если афиняне желают поставить у себя в саду изображение Афродиты, то мы также можем поместить туда и эту, но с позволения Агоракрита эту статую, изображающую Немезиду, я полагаю, мы лучше поместим в храме этой богини в Рамносе. Ваятелю будет легко прибавить к своему произведению символы, соответствующие этой богине.
— Я сделаю это! — мрачно вскричал Агоракрит со сверкающими глазами, моя Киприда станет Немезидой…
— Кому же прекрасная незнакомка, — сказал Перикл, — кому же отдашь ты теперь лавровую ветвь, а кому розу?
— То и другое — тебе, — отвечала милезианка. — Никто из этих двух не остался ни победителем, ни побежденным, и в эту минуту мне кажется, что все венки должны быть присуждены человеку, открывшему путь к приобретению благороднейшей награды.
Говоря это, она подала лавр и розу Периклу. Сверкающие взгляды их встретились.
— Я разделю лавровую ветвь между обоими юношами, — сказал Перикл, — а прекрасную душистую розу сохраню для себя.
Говоря это, он разломил лавр на две части и подал обоим, затем, оглядевшись вокруг, сказал:
— Я надеюсь, что здесь не осталось более недовольных? Только Задумчивый стоит в каком-то беспокойстве и с серьезным видом глядит перед собой: скажи нам, нет ли у тебя какого-нибудь недоразумения, друг мудрости?
— Прекрасная милезианка, — отвечал на это юноша, — доказала нам, что прекрасное может доставить народу преимущество перед всеми другими, но я хотел бы знать, так же ли легко достигнуть этого, благодаря добру и внутреннему совершенству?..
— Я думаю, — возразила милезианка, — что добро и прекрасное — одно и то же.
— Можешь ли ты показать нам это примером? — перебил ее юноша.
— Примером! — улыбаясь повторила милезианка, — право, я не знаю, можно ли привести этому пример, но если он придет мне в голову, то я скажу тебе.
— Совершенно верно, — вмешался Перикл, — мы разрешим этот спор в другой раз.
Юноша пожал плечами и вышел.
— Мне кажется, он не совсем доволен, — сказал Перикл.
— О нет, — сказал Алкаменес, — я знаю его: он любит рассуждать и легко раздражается, но его гнев также скоро проходит. У него добрая и мягкая душа.
— Но как зовут его? — спросил Перикл.
— Сократ, сын Софроника, — отвечал Алкаменес.
— А прекрасная незнакомка, от которой мы так многому научились, как зовут ее? — продолжал Перикл.
— Аспазия, — отвечал Алкаменес.
— Аспазия, — повторил Перикл, — какое имя! Оно мягко и сладко, оно тает как поцелуй на губах.
2
Перикл не мог заснуть всю ночь после собрания в доме Фидия. Его беспокоила мысль о делосском сокровище, с которого должно начаться в Афинах новое время могущества и счастья. Отголосок речей, которые он слышал в доме Фидия, звучал в его душе, если же он на минуту забывался сном, то видел перед собой очаровательный образ милезианки, а чудный блеск ее прекрасных глаз проникал в глубину его души. Многие планы, которые он обдумывал уже давно, были разрешены им в эту ночь, многие решения окончательно приняты.
Задумчиво сидел Перикл утром у себя в комнате, когда к нему вошел его друг, Анаксагор, знавший с детства Перикла, и, войдя в этот день, мудрый Анаксагор сразу увидал, что его друга занимают серьезные мысли.
Перикл был, видимо, возбужден: глаза его сверкали лихорадочным блеском, какой появляется в глазах человека, не спавшего всю ночь.
— Не созван ли сегодня народ на какое-нибудь важное собрание на холме Пникса? — спросил гость, взглянув в лицо олимпийца, — только в таких случаях видел я тебя в таком состоянии, как сегодня.
— Действительно, сегодня собирается народ, — сказал Перикл, — и я должен говорить с ним о важных вещах, а я боюсь, буду ли я достаточно убедителен…
— Ты ловкий стратег! — вскричал Анаксагор, — ты великий оратор, которого они называют олимпийцем — так как гром твоей речи имеет в себе что-то божественное, как гром Зевса, — и ты можешь бояться?!
— Да, боюсь, — отвечал Перикл, — и, уверяю тебя, что я никогда не поднимаюсь на ораторский камень Пникса, не обращаясь с безмолвной молитвой к богам, чтобы с моих губ не сорвалось ни одного необдуманного слова, и никогда, ни на одно мгновение, не забываю, что я говорю с афинянами. Ты знаешь, в какое нетерпение пришел наконец народ, когда я все требовал новых средств для возведения средней, соединительной стены и возобновление Пирея, а теперь Фидий заставляет меня взяться за исполнение нового, еще более обширного плана. Стремление его и его учеников не будут более обуздываемы, наши Афины должны украситься давно обдуманными произведениями этих людей и прославиться на всю Элладу. Ты знаешь, я принадлежу к числу людей, которые берутся за все новое только после долгих размышлений, но зато, раз приняв решение, твердо стремятся к цели. Так и в этом деле, я сначала много думал, но, теперь я, может быть, более горю нетерпением, чем сам Фидий с его учениками.
— Разве афинский народ не любит искусства? — возразил Анаксагор, — и разве не получили мы делосского сокровища?
— Я боюсь недоверия, — возразил Перикл, — которое сеют мои тайные и открытые противники — партия олигархов не совсем подавлена — ты знаешь также, что у нас немало врагов всего светлого и прекрасного, ты сам на себе испытал это с тех пор, как в первый раз выступил между колоннами Агоры, чтобы проповедовать афинянам чистые истины. Но я надеюсь, что сегодняшний мой план будет иметь своими сторонниками большинство, так как у нас много бедных граждан, живущих трудами рук своих, которые завтра будут голодать, если сегодня не получат работу. Не будет ли вполне справедливо, если они возьмут свою часть из богатства Афин, так как Афины все богатеют: новые золотые источники открываются у нас и изливают на страну свои благодеяния. Повсюду в государственной кассе большой излишек… Я спрашивал себя: должен ли он быть сохранен, как запас на будущее, или же употреблен с пользой в настоящем? Я полагаю, что настоящее имеет на него большие права, чем будущее: народ должен наслаждаться плодами своей победы, он должен быть свободен и счастлив. В наших, любимых богами, Афинах должна начаться счастливая, достойная зависти, жизнь для всех.
— Я часто слышал подобные мысли от достойного Перикла, — заметил Анаксагор, — но на этот раз его решение кажется тверже, чем когда-либо.
— Я благодарю богов, — отвечал Перикл, — что они дали мне возможность быстро решиться и, надеюсь, дадут мужество, необходимое для исполнения моих планов. Может быть, ты недоволен мною, может быть тебе кажется, что в моих мечтах я захожу слишком далеко, что не следует рассчитывать на непостоянный и часто неблагодарный народ.
— Скажу тебе откровенно, — возразил Анаксагор, — я не занимаюсь политикой, я не афинянин, я даже не эллин — я всесветный гражданин философ, моя родина — бесконечный мир.
— Но ты мудр, — сказал Перикл, — и вполне можешь обсуждать деяния государственных людей, можешь судить, склоняются они к добру или нет.
— Конечно, я не стану делать этого! — вскричал Анаксагор. — Не только поэты, но и государственные люди, сами того не зная, повинуются высшей воле, действуют под влиянием духа, воодушевляющего их, который заставляет их действовать помимо их сознания, заставляет их делать то, что в данную минуту полезно и нужно.
— Простые люди часто ошибаются в приговорах, когда они касаются государственных людей, поступки которых определяются богами.
— Я много раз погружался в тайны природы и повсюду находил дух, воодушевляющий всех, но этот дух более непогрешим в деяниях и поступках, чем люди в своих приговорах…
Таким образом разговаривали оба этих человека в доме Перикла, как вдруг в комнату вошел раб, присланный супругой Перикла, Телезиппой. Этот посол явился от хозяйки дома с удивительным известием: из имения Перикла явился в это утро пастух и принес с собой молодого барашка, у которого вместо двух рогов был только один, посредине лба. Вот это животное пастух, не без некоторого страха, принес своей хозяйке.
