Владимир Рынкевич - Наука умирать
— Именно поэтому я решил в письме к Николаю Николаевичу высказать наши соображения о сложившейся в настоящее время обстановке, — сказал Лукомский. — Мы должны убедить его в том, что армия окончательно разваливается и с каждым днём надо ожидать катастрофы на фронте или в Петрограде. В ближайшие недели или даже дни власть захватят большевики — у Керенского нет ни сил, ни умения, чтобы защищать свою власть. Надо предусмотреть решительные меры для организации сопротивления большевикам и для удержания фронта. Во-первых, я хочу предложить Ставке подтянуть к Могилёву несколько надёжных частей, чтобы Ставка не оказалась в беспомощном положении. В случае необходимости под прикрытием этих надёжных частей Ставка может быть перемещена в Киев. Для укрепления фронта необходимо ориентироваться на войска Румынского и Юго-Западного фронта. Они ещё сохраняют боеспособность и даже могут удержать общий фронт.
На Русско-японской войне Марков удивлялся несоответствию планов высшего командования реальному состоянию армии и её действиям, возмущался этим; на германском фронте он к этому привык, и к плану Лукомского отнёсся равнодушно. Помалкивал, не критиковал, а затем присоединился к мнению Деникина и Романовского, в основном согласившихся с Лукомским. Тот обещал как можно быстрее составить письмо и показать его Корнилову.
3а обедом вновь вспоминали о письме, а Марков представил, как в соответствии с предложенным планом войска Юго-Западного фронта будут укреплять общий фронт. Те самые войска, которые митинговали в Бердичеве и издевались над ними по дороге на вокзал, призывая к расправе над генералами.
В столовой обслуживали солдаты, но несколько раз подавлялась женщина, чем-то привлекательная, может быть, просто тем, что других женщин здесь не было. Возможно, Сергея Леонидовича привлекли её ярко-рыжие густые стриженые волосы, открывавшие короткую розовую шею. Она ходила в белой косынке, из-под которой выбивались рыжие завитушки, и он видел круглое русское деревенское лицо и солнечные локоны, упавшие на лоб, посматривал на её невысокую плотную фигуру обрубочком — плечи и бедра одной ширины, но талия изящно перетянута.
Кормили быховских арестантов так же хорошо, как принято в офицерских собраниях, и они говорили: «Это наша Оля старается». Как-то получилось, что в конце обеда он остался за столом один, и Оля сама подошла к нему и спросила:
— Вам понравился обед, господин генерал?
И смотрела немигающими зеленоватыми глазами, словно пытаясь проникнуть взглядом в его мужскую сущность, всё в нём понять.
Он опасался понимать такие взгляды и вежливо поблагодарил женщину за заботу, похвалил обед, а она усмехнулась и продолжала разговор ещё настойчивее, задушевнее: — Я догадалась нахватать продукты в запас пораньше, пока другие ещё и не думали. И кофе, и сахар, и вина хорошие. В городе, конечно, держу, но и здесь, на втором этаже у меня кладовка. Днём тут работаю, вечером — домой. Приходите в гости в моё хозяйство на втором этаже. Вы ведь тоже там живете. Только моя кладовка в другом конце. Приходите. Меня зовут Ольга Петровна.
Сергей Леонидович вновь поблагодарил, но понимать так и не захотел. Оля улыбнулась ещё насмешливее и лукавее. Над ним, наверное, посмеялась. Самоуверенная женщина. Может быть, решила пожалеть: такой молодой, красивый генеральчик — не дай Бог засудят и расстреляют. Потом не простит себе, что упустила.
Когда-то в Петербурге была другая Ольга. Та была выше ростом, но тоже фигуристая. Самая первая женщина, вызвавшая у него бурное и болезненное чувство. По-видимому, это чувство и называют любовью. Тогда ради свиданий с нею он даже пропускал занятия в Академии — в книге у дежурного за него расписывались приятели-однокурсники. Свидания происходили в квартирах каких-то Ольгиных подруг, но... Всё кончилось так, что лучше не вспоминать: стыдно. Никто никогда не узнает, что произошло. После того он решил, что никогда не женится, и всерьёз думал о самоубийстве. Выручила Русско-японская война — зачем стреляться, если с честью можно умереть за Россию. Сразу же после окончания Академии он добился назначения в действующую армию.
В июле 1904 в предназначенном для передачи матери после его смерти письме он писал в день отъезда в Маньчжурию: «Обо мне не плачь и не грусти, такие, как я, не годны для жизни, я слишком носился с собой, чтобы довольствоваться малым, а захватить большое, великое не так то просто. Вообрази мой ужас, мою злобу-грусть, если бы я к 40—50 годам жизни сказал бы себе, что всё моё прошлое пусто, нелепо, бесцельно!
Я смерти не боюсь, больше она мне любопытна, как нечто новое, неизведанное, и умереть за своим кровным делом — разве это не счастье, не радость?
Мне жаль тебя и только тебя, моя родная, родная бесценная Мама, кто о тебе позаботится, кто тебя успокоит.
Порою я был груб, порой, быть может, прямо-таки жесток, но видит небо, что всегда, всегда ты была для меня всё настоящее, всё прошлое, всё будущее.
Моё увлечение Ольгой было мне уроком и указало на полную невозможность и нежелательность моего брака когда-либо и с кем бы то ни было; почему — теперь объяснять долго, но это лишний раз подтвердило, что вся моя работа, все мои способности, энергия и силы должны пойти на общее дело, на мою службу и на мой маленький мирок — мою семью, мою Маму».
На Марианне он женился потому, что она была совершенно не похожа на всех остальных женщин. Она была единственная в мире.
И теперь вдруг опять Ольга. Другая женщина, похожая на всех других женщин.
Наверное, погода повлияла — дождь с утра — на прогулку в сад вышли только несколько человек, но Ксения и в бурю пришла бы. Она пришла без корзины, но с большой муфтой в руках, а в муфте — бутылка самогона. Поднимаясь по лестнице на второй этаж, Ксения вынула бутылку, и навстречу девушке из коридора вышел Корнилов, худой, жёлтый, истощённый мыслями о будущем страны и армии, о своём будущем.
— А ну, что это у вас, покажите, — потребовал он.
Взял бутылку, посмотрел на неё скептически и, улыбаясь, отдал девушке.
— Вот попадётесь когда-нибудь, профессиональная спиртоноша.
Покраснев, Ксения, мокрая от дождя, вбежала в коридор и столкнулась с Марковым.
— Я добрее Корнилова, — сказал он. — Приносите всегда и побольше.
— Мы сейчас всё приготовим, Сергей Леонидович, и заходите в комнату.
В другом конце коридора стояла Ольга. С многозначительной улыбкой она подошла к Маркову и, откровенно глядя на него зелёными глазами, сказала:
— Хохлацкий бимбер принесла вам, господин генерал? Я знаю. Она своему старичку всё время носит.
— Генерал Деникин не так уж стар.
— Для неё, может, и сгодится, а для меня вы — молодой. Когда закончите там, приходите в мою кладовку: за поворотом коридора последняя дверь. Я вас хорошим угощу. У меня и французский коньяк есть.
Он не отказался, и вскоре она открыла ему дверь в свои владения. На полках — бутылки, консервы, жестяные коробки с чем-то, на полу — мешки с картошкой и какие-то ящики.
— Отведайте хорошего вина, Сергей Леонидович. Или водочки. Это не бимбер. Это настоящая. Из Варшавы.
— А где же французский коньяк? — спросил Марков, уже посмелев и усаживаясь на широкий диван в углу у окна.
— В следующий раз принесу, если подружимся, — сказала Ольга и села рядом, очень близко.
— Мы уже, кажется, подружились.
— Давайте выпьем, тогда уж совсем подружимся.
Они выпили и совсем подружились.
Через несколько дней Ольга, улучив момент, подошла к Маркову, когда он один стоял у окна с папиросой. Сказала вполголоса:
— Сейчас меня встретил на улице поручик такой Линьков. Сказал, что вар знает.
— Знаю его.
— Сказал, что есть телеграмма: большевики в Питере взяли власть. Пока ещё никто в городе не знает. Говорит: вам надо бежать. Сказал, что поможет переодеться солдатом и сам вывезет. А может, побреешься и моё платье и пальто наденешь?
— Нет, Оля, я не могу один бежать. Нельзя бросать своих боевых товарищей. Мы вместе решим, как действовать. Может быть, и тебя попросим в чём-нибудь помочь. Мы ещё поговорим.
— Приходи после обеда и... и поговорим.
Она улыбнулась так откровенно, как никогда не улыбаются женщины в обществе, к которому привык генерал Марков. Его жена, княжна Путятина, наверное, даже не умеет так улыбаться.
В своей комнате Марков увидел странную картину: Деникин и Романовский склонились над столиком, напряжённо вчитываясь в какой-то текст.
— Присоединяйтесь, Сергей Леонидович, — сказал Деникин. — Нам принесли исторический документ.
«ПРИКАЗ № 1
К населению гор. Минска и окрестностей
Власть в Петрограде перешла в руки Советов рабочих, солдатских и крестьянских депутатов. Весь Петроградский гарнизон. Балтийский флот и другие воинские части признали новую власть. Поступают отовсюду донесения, что армия и воинские части на всех фронтах признают новую власть, сохраняя полное спокойствие.
