Олег Аксеничев - Проклятие Ивана Грозного. Душу за Царя
— Ересь да измена — обвинения страшные, — надтреснутым голосом проговорил государь. — Их доказать надо.
— Знаю многое, и проверить можно!
Подьячий задёргался на дыбе, стараясь найти положение тела, при котором хотя бы немного отпустила боль.
— У архиепископа Пимена дома жёнки-ворожеи проживают, их с северных племён ему собрали. А в Софии Святой, прямо в алтаре, документы спрятаны, переписка с поляками да литовцами.
— Врёшь! — вскинулся царь.
Измена — грех тягчайший. Но чтобы этой грязью осквернить святая святых? Да люди ли там, в Новгороде Великом?!
Малюта Скуратов принял крик царя на свой счёт, засуетился, совком подхватил углей из жаровни — побольше, с горкой — и высыпал их под ноги заговорщика.
— Уберите! — завыл подьячий. — Иначе умру, а главного-то вы и не услышите!
Иван Васильевич не пожалел сапога, лично отодвинул пылающие угли в сторону.
— Неужели что-то ещё знаешь? Хуже того, о чём поведал?
— Знаю! Господа новгородцы не верят, что в силах человеческих с тобой справиться, про то знаю!
— Не новость это. Как человеку победить в споре с помазанником Божьим?
— Не победит человек, так есть же силы сильнее наших!
— Шведские? Польские?
Дьяк Щелкалов, насторожившись, сделал круг вокруг дыбы, махнул рукой Грязному — слушай, мол, ни слова не пропусти.
— Не человеческие силы есть! Сказывают, в доме Пимена бес объявился, что вместо государя на Руси править будет!
— Бояр мне мало, так ещё и бесы...
Иван Васильевич с жалостью взглянул на подьячего. С ума сошёл, несчастный. Вот оно, воздаяние Господне за измену против государя!
— В темницу его! — приказал царь. — Нам уже всё ясно.
Антона Свиязева на руках отнесли в темницу. Скоро туда пришёл лекарь, облегчил боль от ран, но только ради того, чтобы вскоре вместе с поваром Молявой и прочими заговорщиками новгородский подьячий взошёл на плаху.
Царь же задержался в пыточной. Глядя не на людей, а на закопчённые стены, сочащиеся влагой, он сказал:
— Первым делом — с князем Старицким разобраться надобно. Срок выберу, приглашу к себе, в Александрову слободу; государю в лицо никто лгать не осмелится. Затем — с господами новгородцами посчитаться придётся. К зиме войско звать нужно. Войной на изменников пойду, не подданные они мне, а враги лютые. Вам же здесь надлежит собрать всё знание о заговоре, чтобы ни один виновный от расправы не ушёл. Не мщу им, видит Господь, но суд Божий чиню!
Царь, сопровождаемый Малютой Скуратовым, вышел из пыточной.
Щелкалов и Грязной переглянулись.
— Хотелось бы мне увидать того беса, что у Пимена живёт, — сказал Щелкалов.
— И на дыбу к нам, в Разбойный приказ, — предложил Грязной. — Страсть как любопытно, литовцем он окажется либо новгородцем?
— А если и в самом деле — бес?
Дьяки, отпустив палачей, обедали прямо тут же, среди допросных листов и окровавленных инструментов пытки.
Андрей Щелкалов, разломив пополам варёную курицу, вернулся к прерванному разговору.
— Кто для государя лучший защитник, кроме Бога?
— Люди опричные да служилые, — ответил, не задумываясь, Грязной.
Верил в то, о чём говорил, поэтому и не взвешивал, как обычно, свои слова.
— Это верно, если речь о телесной защите идёт. А удар-то, как видишь, в душу направлен... Не случайно Пимен постарался от царя митрополита Филиппа отвести. Святой тот, его слово перед Богом среди первых будет.
— Опасаешься, не случилось бы чего с опальным митрополитом?
— Уверен почти, что случится... Охранить бы его, только негласно. Государь опалы с Филиппа не снимал.
— Понимаю. И человека знаю, что согласится помочь. Один опальный сохранит другого.
— Не загадки сказывай, имя назови.
— К князю Умному-Колычеву обратиться за помощью надо.
— Погоди! Он же прочь от государевой службы отставлен! Да с позором — тебе ли не знать? — это ж после посольства к Сигизмунду было!
Два года назад князь боярин Умной-Колычев ездил с посольством к королю польскому Сигизмунду-Августу. По возвращении в Александрову слободу дипломат был прилюдно обласкан и награждён царём Иваном Васильевичем. А на пути в Москву перехвачен отрядом опричников, унижен и ограблен, да так, что до дому добрался на хромой кобыле, из жалости одолженной на каком-то глухом яме[9] — всё равно животина для нужд почты больше не годилась.
Считалось, что с того случая Умной-Колычев был в царской опале, не появлялся пред государевы очи, жил одиноко. Сам в гости не ездил, да и к нему попасть не старались. Слухи ходили, что со дня на день быть князю в застенке, а то и на плахе... А вот как оно выходит... Непросто...
— Сам он эту опалу выдумал, да для Европы с сыном царским Иваном и разыграл всё. Чтобы поверили и забыли, что есть такой боярин в опричнине.
— Что ж, твоя тайна, ты к нему и поедешь. А мне с татями да отравителями работать надобно!
— Если бы не было негодяев да татей лесных, остались бы мы с тобой, Андрей Яковлевич, без работы!
— Не остались бы. Друг за другом охотиться начали бы... Потому что ничем от разбойников не отличаемся!
— Вот и не соглашусь. Разбойник — он не на государственной службе!
* * *
Ближе к вечерне из ворот новгородского Кремля выехал всадник на вороном коне. Стража не решилась остановить его: времена лихие, за бдительность и плетью по лицу получить можно. А ехал иноземец в тёмном платье узкого, неприятного для русского глаза покроя да в бедном овчинном полушубке. По одеянию он больше напоминал не купца немецкого, которые после ереси Лютеровой старались носить неброское платье, но царёва опричника.
Баба с возу — кобыле легче: царёв опричник из Новгорода — городу спокойнее.
Скатертью ему дорога, по осенней-то распутице да по тёмному вечернему лесу, что значило — до лихих людей, до татей-разбойников.
Но судьба была милостивой к припозднившемуся путнику. Не то что разбойники — волки не вышли этой ночью на лесной просёлок к одинокому всаднику. Так и ехали конь и всадник в одиночестве, как братья названые, и несхожие, и похожие одновременно.
В темноте у обоих зелёным ярко светились глаза, и узкие змеиные зрачки пристально вглядывались в темноту...
Стараниями доктора Ди демон Риммон нашёл землю, которой предназначено стать его вотчиной. Плохо только, что люди слушались не разумных законов, написанных мудрым Люцифером, но жалких непоследовательных притчей Распятого.
Даже сама природа, сотворённая Создателем, не слушалась демонов. Бес мог навести морок (в Европе говорили — иллюзию), заставить поверить в себя потерянные и тёмные души. Мог сделать с материей то же, что и люди. Например, поджечь дом или разорвать тело на части. Но вот всё это возможно было только при одном условии — с попущения Того, Кого бесы ненавидят. Поэтому и не мог Риммон просто возжелать и стать правителем на Руси.
Мог лишь бороться и искушать. Что и собирался делать.
2. Благословляю добрых на доброе...
оярин Умной-Колычев приехал к царю Ивану Васильевичу в ночь, когда лагерь опричников уже ярко осветили тысячи факелов.
Отслужили вечерню, опричники подходили к священникам за отпущением грехов и благословением. Как знать, доведётся ли очистить душу перед смертью — на невиданное шли, войной против русского же города, где свили гнездо измена и ересь. Не смерть страшна, но смерть без покаяния.
Царь принял Умного в крестьянской избе, хозяева которой бежали при приближении опричников. Государь войной шёл на свой народ, такой слух шёл перед войском, и не объяснить было каждому, что гнев Ивана Васильевича страшен только для преступников.
— Что, князь, — сказал царь, поднимаясь с лавки, чтобы подойти и обнять Умного. — Сам себе опалу выдумал, сам же решил её прекратить?
— Обстоятельства, государь, — отвечал боярин. — Страшные обстоятельства. Достоверно знаю, что еретики новгородские решили упредить тебя. К Твери убийцы посланы, жизнь митрополита Филиппа в опасности.
— Не ведаю такого митрополита, — нахмурил брови царь. — Церковью православной руководит митрополит Кирилл, не Филипп!
— Не время счетам, надёжа-государь, — вскинул голову Умной. — Новгородцы знают, что в Отрочь монастырь[10] за прощением и благословением к Филиппу заедешь. От надёжных людей и я про то узнал. Упредить тебя задумано, государь! А Филиппа — убить, да на опричников вину свалить.
— Новгородцы знают?
Голос царя звучал негромко, но подобен был львиному рыку.
Измена! Снова измена! Предупредить новгородцев мог кто-то очень близкий и много знающий. Но кто?
