Курт Давид - Черный Волк. Тенгери, сын Черного Волка
— Мы, торговец, умеем скакать и так и эдак, — сказал Темучин, — но седло вы получите, будь по-вашему!
Мы повалили кобылу на траву, бросились всем телом ей на передние и задние ноги, закрутили ей хвост и уши так, что она заржала от боли, взнуздали ее и наложили седло с чересседельником.
— Вы хотите обмануть меня! — вскричал торговец. — Разве я слепой: ведь это необъезженная кобыла.
— Он лжет! Он лжет! — вскричало несколько ордынцев сразу. — Он нас оскорбляет! Он лжет, этот торговец!
Темучин дал пастухам и воинам выкричаться, а потом призвал к тишине:
— Слышали вы наш ответ? Мне и в голову не пришло бы потребовать от вас того, на что я сам не способен! Это против наших обычаев и законов отцов. Понятно, торговец?
— Хорошо, я поскачу. Но сперва докажите правоту своих слов.
Темучин, ни секунды не раздумывая, вскочил в седло, поскакал к Керулену, пустил лошадь галопом вдоль берега, и, хотя она несколько раз останавливалась, резко упираясь передними ногами в песок, или становилась на дыбы и била ими и даже бросалась в песок, выгнув шею, ей не удалось сбросить всадника. Темучин так ни разу и не коснулся земли подошвами сапог. Пастухи и воины орали от радости, запели песню, отбивая такт ладонями, и выкрикивали:
— Он настоящий Есугей, наш Темучин, он настоящий Есугей!
Мы все с гордостью поглядывали на торговца, который наблюдал за поединком не без беспокойства, но не отказался сесть в седло, потому что это было хотя и необъезженное, но благородное животное, и он был бы рад заполучить ее — тем более даром.
Когда торговец вскочил в седло, я держал лошадь в поводу. Наступила немая тишина, даже дети примолкли. Что-то будет?
— Так, — кивнул мне торговец, — а теперь оставь меня!
Я отпрыгнул в сторону. И лошадь побежала, нет, она помчалась во весь опор, она взлетела в воздух могучим прыжком, а потом упала вдруг на колени, и торговец, перевалившись через ее голову, рухнул наземь. А она сразу поднялась и затрусила к реке как ни в чем не бывало. Ордынцы расхохотались. А торговец, подстегиваемый желанием завладеть лошадью — может быть, он оказался храбрее, чем предполагал Темучин, — догнал ее и опять вскочил в седло. И снова упал, на сей раз в тот миг, когда лошадь неожиданно повалилась на бок и дико забила в воздухе копытами.
— Можете попытаться еще раз, — предложил Темучин.
А я подвел лошадь к нему и сказал:
— Она того стоит, торговец!
— Это не лошадь, а сущий дьявол! — Он сплюнул и, отряхивая свое платье от пыли, отошел в сторону.
— Может быть, кто-то из вас умеет стрелять из лука? — обратился Темучин к другим купцам. — Кто попадет в то место, которое я укажу, тому я ее подарю.
Никто не вызвался.
И опять мои ордынцы много смеялись, а некоторые из них перестали даже обменивать свой товар, сообразив, что купцы явно занижали цену. Другие же смотрели вслед удаляющемуся каравану с грустью: худо ли, бедно ли, но кое-что они хотели бы еще выменять. Им Темучин сказал:
— Пусть уходят. Они будут повсюду рассказывать, как их встретили в нашей орде. И тогда те, что придут после них, не будут так задирать нос и презрительно над нами насмехаться только потому, что мы живем в войлочных юртах и кочуем по степи. Всякому, кто будет вести себя с нами как с равными, мы окажем наше гостеприимство и будем с ним торговать.
И Темучин, молодой Темучин, которого народ назвал сегодня настоящим Есугеем, повел меня к своей юрте.
— Ты пришел сегодня ко мне, но я не слышал от тебя ни слова. Что случилось, Чоно?
— Меня прислал к тебе мой отец, — сказал я и развернул платок, в котором был кинжал. — Вот, Темучин, это подарок для тебя. За то, что благодаря твоей хитрости мы спаслись от Таргутая. Мой отец сказал, что желает тебе сравняться в мудрости с Есугеем, которого он очень уважал и которого однажды спас от верной смерти.
— Я знаю, — ответил Темучин, — во время охоты на медведя. Мне об этом не раз рассказывала мать. Такое не забывается, Чоно, и в этом есть своя мудрость.
Снаружи поднялся сильнейший ветер, он рвался в войлочные стены юрты. Темные тучи застили солнечный свет. За лесом рычал гром.
— Кинжал моего отца, — прошептал Темучин. — Дорогой подарок. И подходит к моему имени, Кара-Чоно, ведь я — Стальной Нож.
Темучин поднялся с ковра и подошел к обтянутому красной кожей сундуку. Из него он достал другой кинжал, тоже обернутый в кусок шелка.
— У этого ножа тоже есть своя история, Чоно. Он принадлежал татарскому хану Темучину, которого пленил мой отец и чье имя я ношу. От хана этот нож и достался. Ты мой первый друг, Кара-Чоно, и я дарю его тебе. Но сперва спрошу тебя, хочешь ли всегда быть моим верным другом? И чтобы я всегда был другом тебе?
— Но ведь ты уже на глазах бешеного Таргутая назвал меня своим другом, Темучин!
Ветер отбросил полог юрты. И мы увидели реку и лес, на который навалилась буря. С треском переломившись, в реку упал кедр. Молнии перечеркивали небо и стрелами падали в лес, гром катился по Бурхан-Калдуну, сотрясал землю и с ревом приближался к нашей орде.
— Хорошо, — сказал Темучин, — тогда поклянемся всегда быть вместе и хранить верность друг другу. Если ты нарушишь клятву, я убью тебя кинжалом моего отца, который ты мне подарил, а если клятву нарушу я, убей меня кинжалом татарского хана Темучина, который тебе подарил я. Справедливо это по нашим обычаям, Чоно?
— Справедливо, Темучин!
И мы обменялись кинжалами.
Когда я возвращался к отцовской юрте, пошел дождь. Сначала отдельные крупные капли, а потом дождь припустил и сделался таким сильным, что Керулен взбух и запенился. Там, где река на небольшом расстоянии текла вдоль открытого поля и делала потом изгиб, коричневая вода выхлестнулась на берег. Пенные гребни волн напоминали всклокоченные седые волосы.
У Кара-Чоно теперь есть друг, думал я, и этот друг — сын Есугея. Дождь мне был нипочем. Особенно теперь, когда мы с ним поклялись в дружбе. И я снова почувствовал себя счастливым, как в то утро, когда шел ловить рыбу. А гром? Его раскаты были для меня все равно что удары палок по барабану.
Отец сидел в юрте на войлочной подстилке и чинил сапоги. Я рассказал ему о событии, столь радостном для меня. Глаза мои сверкали от счастья. Отец слушал, не поднимая на меня взгляда.
Он молчал, мой отец, он молчал, продолжая чинить сапоги.
Глава 3
ВДВОЕМ НА ОДНОЙ ЛОШАДИ
И снова я пошел удить рыбу на Керулен, как часто делал по утрам до того, как попал в плен к тайчиутам. Иногда рядом со мной был Темучин. Мы ловили рыбу, сидя рядом. А иногда вместе охотились на степных сурков, байбаков, и тогда возвращались домой лишь после захода солнца. Моего каурого с вылезшим хвостом и выгнутой спиной мы так нагружали тушками байбаков, что он под их тяжестью едва переставлял ноги, когда мы возвращались в орду. Добычу мы делили пополам.
Сидя у реки один, я думал о том, почему промолчал отец, когда я рассказал ему о нашей с Темучином дружбе. В молчании стариков много мудрости. Да, он ничего не сказал, но это не означало ни одобрения, ни порицания. Он все продумал наперед, потому что удравшего верблюда вернуть можно, а вырвавшееся слово нет. Почему я размышлял о его молчании так долго, сам не знаю.
Однажды тайчиуты украли у нас восемь лошадей, и среди них серебристо-серого жеребца и ту самую огневую белую кобылицу, дикую и благородную, которая сбросила с себя торговца. Это случилось на наших глазах в тот час, когда солнце стояло в зените. Мы не успели даже схватиться за луки и выпустить им вслед наши оперенные стрелы, как их след уже простыл в степи.
— В погоню за ними! — воскликнул один из братьев Темучина.
— Как? — спросил его Темучин. — На чем?
И мы все замолчали, глядя на желтую равнину, в эту даль, в эту бесконечность — что делать, лошадей у нас не осталось. Кроме одной, пасшейся в лесу, у нас похитили всех. Мы ждали, когда она вернется, наша последняя в орде лошадь, и продолжали стоять на ярком солнце, которое, казалось, убегало за горизонт вместе с конокрадами, оставляя нас в сумерках и темноте.
— Сегодня они похитили наших лошадей, — сказал Темучин. — Завтра они точно так же угонят наших овец.
— А потом наших жен и детей! — сказал я.
— А когда угонят наших жен и детей, — добавил брат Темучина, — они сожгут наши юрты, а мы, мужчины, будем, как звери, прятаться по лесам…
— Но рабами не станем! — перебил его Темучин. — Лучше я буду жить и сдохну, как зверь, чем соглашусь быть рабом. Зверь свободен и стоит выше раба.
Вот так мы и говорили, и горечь разъедала наши глаза и сердца; женщины сидели перед юртами и горевали вместе с нами, дети плакали, а овцы блеяли, словно посылая прощальные приветы лошадям.
Взошла луна.
