Антонен Арто - Монах
Когда я вновь пришла в себя, я принялась обдумывать свое ужасное положение; то обстоятельство, что решетка легко открывалась, давало пищу моему воображению: что если ее оставили свободной специально, что если этим хотели мне дать возможность убежать? С помощью неровностей в стене, камни которой были уложены довольно грубо, перебираясь с одного выступа на другой, я выбралась из гроба. Огляделась: слабый дневной свет, проникающий через щели стен то тут, то там, вместе с мрачным огоньком лампы, подвешенной к своду на железной цепи, позволили мне рассмотреть все пространство склепа, в середине которого я находилась. Множество гробов, точно таких же, как тот, что я только что покинула, стояли рядами один за другим по обе стороны главного прохода. Я наклонилась над некоторыми из них, и они показались мне странно глубокими. Со всех сторон располагались эмблемы смерти: черепа, плечи, руки и другие останки скелетов, обломки которых устилали землю. В изголовье каждой могилы было установлено большое распятие, а в одном углу я смогла разглядеть деревянную статую Святой Клары. Сначала я не обратила никакого внимания на эти предметы; почти с самого начала мой взгляд был прикован к двери, единственному выходу из склепа, и я быстро завернулась в саван и побежала к ней; резким толчком я попыталась ее открыть, но к своему невыразимому ужасу почувствовала, что она заперта снаружи.
Тогда в первый раз я почувствовала себя мертвой и поняла, что, не имея никакой возможности дать знать о своем существовании, я приговорена к смерти от голода. При этой мысли меня охватило жуткое отчаяние, и не только за себя, но и за невинное создание, которое я постоянно чувствовала под сердцем. Меня продолжала преследовать мысль о той отраве, которую я выпила, и я думала, что поняла: аббатиса, небрежно выбрав жидкость, которую потом меня заставили выпить, вместо яда дала мне очень сильный наркотик. Я увидела в этом обстоятельстве неожиданный шанс для спасения. Для меня, забытой, может быть, еще откроется выход, и с этой мыслью я снова попыталась открыть дверь, но она не поддавалась никаким моим усилиям. Я собралась с силами и так громко, как только могла, стала кричать и звать на помощь. Я находилась слишком далеко, чтобы быть услышанной. Никакой дружеский голос не ответил мне. Глубокая зловещая тишина царила в склепе, и я потеряла надежду выбраться на свободу. Начинало сказываться долгое отсутствие еды. Муки голода были самыми мучительными и невыносимыми; казалось, они усиливаются с каждым часом. Я бросалась на землю и начинала кататься, потеряв голову от отчаяния, потом, поднявшись, возвращалась к двери, пытаясь силой открыть ее, и вновь начинала звать на помощь, — все было бесполезно. Часто я была на грани отчаяния, решала удариться виском об угол какого-нибудь памятника, разбить себе голову и таким образом положить конец своим мукам, но память о моем ребенке брала верх над моим решением; я боялась сделать то, что станет опасным для его жизни так же, как для моей: тогда я стала изливать свою боль в жалобах и яростных криках; и, снова ослабев, я уселась, молчаливая и угрюмая, на ногу статуи Святой Клары, скрестив руки и отдавшись во власть мрачного состояния безысходности. Так прошло несколько жестоких часов. Смерть приближалась большими шагами, и я ждала, что каждый новый миг станет последним. Внезапно мой взгляд остановился на соседней могиле: на ней стояла корзинка, которую я раньше не замечала; я поднялась, побежала к ней так быстро, как позволяло мое изнуренное тело. С какой поспешностью я схватила корзинку, когда увидела в ней кусок грубого хлеба и бутылочку с водой.
Я с жадностью набросилась на эту скромную еду. По всей видимости, она находилась тут уже несколько дней. Хлеб был черствым, а вода — подпорченной, но никогда еще еда не казалась мне такой восхитительной. Когда голод был утолен, я принялась размышлять, пытаясь разгадать эту новую загадку. Я спрашивала себя, не для меня ли была оставлена здесь эта корзинка. Надежда утвердительно разрешила мои сомнения; но кто мог угадать, что мне понадобится такая помощь? Если известно, что я жива, зачем меня держать в этом мрачном склепе? Если я пленница, зачем нужна была вся эта церемония с погребением? Или, если я была приговорена к голодной смерти, чьей жалости я обязана этой едой, оставленной для меня?
Подруга не держала бы в секрете от меня это ужасное наказание, и в то же время мне казалось невозможным, чтобы враг мог позаботиться и оставить мне средства существования. После всех размышлений я начала склоняться к тому, что намерения аббатисы были раскрыты одной из тех монахинь, которые сочувствовали мне; ей удалось заменить яд наркотиком, она принесла эту еду, чтобы поддержать меня до тех пор, пока она сможет меня освободить, и попытается сообщить моим родным о той ужасной опасности, которой я подвергаюсь, и подсказать им способ вызволить меня из тюрьмы. Но почему еда оказалась такой грубой? Каким образом этой подруге удалось войти в склеп без ведома аббатисы? И если она сюда входила, то почему так старательно заперла дверь? Подобные рассуждения заставляли меня сомневаться, однако этот вариант лучше всего поддерживал во мне надежду, и я остановилась на нем.
Мои размышления были прерваны отдаленным звуком шагов; они медленно приближались; лучики света проскользнули в дверные щели. Не зная, идут ли эти люди сюда, чтобы меня освободить, или их привела в склеп другая причина, я не преминула привлечь их внимание своим криком, позвав на помощь. Звук шагов приблизился; свет стал ярче. Наконец с невыразимым удовольствием я услышала, как в скважине поворачивается ключ; уверенная, что я дождалась освобождения, я с радостным криком полетела к двери. Она открылась; но все мои надежды на бегство улетучились, когда показалась аббатиса в сопровождении четырех монахинь — свидетельниц моей предполагаемой смерти. В руках они держали факелы и смотрели на меня в страшном молчании.
Я в ужасе отшатнулась. Аббатиса спустилась в склеп, монашки за ней; она села туда, где только что сидела я; дверь была заперта, и монашки встали в ряд за ее спиной. Пламя их факелов, приглушенное парами и испарениями склепа, бросало холодные отблески на окружавшие могилы. Несколько минут они все хранили мрачное и торжественное молчание. Я стояла в отдалении от аббатисы; наконец она сделала мне знак приблизиться. Испуганная ее суровым видом, я едва нашла в себе силы повиноваться. Я подошла, но мои ноги отказывались мне служить; я упала на колени, скрестила руки и, умоляя, протянула их ей, будучи не в состоянии вымолвить ни звука.
Она окинула меня гневным взглядом.
— Вижу я кающуюся или преступницу? — бросила она наконец. — Угрызения совести за свой грех или страх наказания простирает ко мне эти руки? Означают ли эти слезы справедливость приговора или только просят о смягчении наказания? Боюсь, что верна последняя причина!
Она замолчала, но продолжала пристально смотреть на меня.
— Смелее, — продолжала она, — я желаю не вашей смерти, а вашего раскаяния; питье, которое я заставила вас выпить, было не ядом, а наркотиком. Обманывая вас, я хотела заставить почувствовать муки нечистой совести, которые вызываются смертью, если она приходит раньше искупления преступлений. Вы перенесли эти муки; я познакомила вас с ними вместе с горечью смерти, и я надеюсь, что пережитые муки станут для вас вечным упреком. В мои намерения не входит разрушить вашу бессмертную душу и опустить вас в могилу, отягощенную грехами. Нет, дочь моя; напротив, я очищу вас спасительным наказанием, я предоставлю вам много времени для того, чтобы вы могли за них расплатиться, а также — для ваших угрызений совести. Итак, слушайте мой приговор: плохо понятое усердие ваших друзей задержало его выполнение, но не может ему помешать. Весь Мадрид уверен, что вас больше нет; ваши родные твердо убеждены в вашей смерти, а монашки, которые защищали вас, присутствовали на ваших похоронах; больше нет сомнений в том, что вы умерли. Я приняла все меры, чтобы в эту тайну никто не мог проникнуть; отбросьте всякую мысль о мире людей, от которого вы оторваны навсегда, и приготовьтесь прожить в другом мире те немногие часы, которые вам еще остались.
Это вступление предвещало мне нечто ужасное; я дрожала и хотела заговорить, чтобы успокоить ее гнев; но аббатиса жестом приказала мне молчать. Она продолжала:
— Я намерена возродить законы нашего ордена во всей их строгости, те законы, что в течение многих лет пребывали в забвении и были отвергнуты большинством наших заблудших сестер (да обратит их небо на истинный путь!). Они суровы к невоздержанию, но не больше, чем того требует такое чудовищное оскорбление. Подчинитесь им, дочь моя, не противясь; вы пожнете плоды своего терпения и покорности в жизни лучшей, чем эта. Слушайте же приговор Святой Клары: под этими склепами существуют камеры, предназначенные для таких преступниц, как вы; вход в них надежно скрыт, и та, которую туда запирают, должна отказаться от всякой надежды на свободу, именно туда вас и отведут. Вам будут приносить еду, но недостаточно, чтобы полностью утолить ваш голод; ее будет ровно столько, чтобы поддерживать живую душу в вашем теле, и еда эта будет самой простой, самой грубой. Плачьте, дочь моя, плачьте; омочите ваш хлеб слезами: Господь знает, что у вас много причин для печали! Прикованная цепью в одной из тайных камер, навсегда разлученная с миром и светом, не имея другого утешения, кроме религии, другого общества, кроме раскаяния, — вот так, в стенаниях, вам предстоит провести остаток ваших дней. Таковы законы Святой Клары; подчинитесь им без ропота. А теперь следуйте за мной!
