Садриддин Айни - Рабы
— Ладно, — покорно вздохнул один из крестьян, — не найдут, нас расстреляют, найдут — замучают; и так и этак жить нам осталось меньше часа.
— Да. Лучше уж пускай пропадет все, только б не нашли узелка. Из-за узелка не только нас запытают до смерти, но и половину туменя перехватают и перепытают.
— Если ослов не найдут, у нас есть надежда на спасение. Зря ты указал им место, — укоризненно пробормотал другой.
— Найдутся ослы и вязанки, нет ли, нам не спастись от этих зверей. Не знаешь ты их, что ли? Их главного палача зовут Бозор-амин, из его рук еще никто живым не выходил.
Так ждали они в тревоге, то надеясь, то теряя надежду, и прислушивались, когда же раздастся топот с той стороны.
Им казалось, что давно уже пора вернуться оттуда, хотя времени прошло немного.
Наконец посланные возвратились. Крестьян снова привели к юрте.
Они тревожно оглядывали все вокруг, надеясь увидеть там свои вязанки и ослов.
Невдалеке от юрты стояли три старых измученных осла. Валялись веревки, чьи-то серпы.
— Слава богу, — с облегчением вздохнул тот, который указал место, где оставались их ослы и вязанки. — Узелка я не вижу! — Он все время томился сознанием своей ошибки.
Но тут же подумал: «А может быть, амин сейчас видит и рассматривает этот узелок?»
Остальные тоже все всматривались, то терзаясь от страха, то радуясь и надеясь, то вновь замирая от отчаяния.
«Но не может же быть того, чтобы все нашли, а узелок нет!» — с ужасом думал указавший место, где они оставили свое добро.
Наконец джигиты окружили крестьян.
Амин вышел с начальником караула.
— Так. Выходит, что они действительно собирали топливо. Предположим, что это так. Но едва ли они простые сборщики. Не из тех ли они, что собирают топливо, чтобы поджечь всю нашу страну? Если же они простые сборщики, то что делал с ними этот хатырчинец? Разве нет топлива поближе к Хатырчи?
Помолчав, амин опять принялся размышлять вслух:
— Их добро надо поделить между джигитами, как добычу. А их самих отправить в распоряжение миршаба. Его палки развяжут им языки.
Через полчаса крестьян со связанными руками уже гнали в Гиждуван.
Хатырчинца, потерявшего сознание, посадили позади всадника, связав пленнику ноги под животом лошади.
Так, окруженные вооруженным караулом, отправились они по степи в Гиждуван.
В тот день, когда этих крестьян гнали в Гиждуван, в степи, невдалеке от Шафрикана, в одинокой казахской юрте пылал костер. Вокруг него, греясь, сидели Рузи, Сафар-Гулам, Юсуф и Камил.
Эргаш положил перед ними узелок, который он сумел захватить вчера во время бегства и который так беспокоил бедняков — сборщиков топлива. Он развязал его и вынул газеты и листовки. Показывая их остальным, он объяснил их содержание, насколько запомнил со слов хатырчинского гостя, который читал их ему. Затем все принялись обсуждать, как бы распространить газеты и листовки среди народа.
12
К концу августа 1920 года народ эмирской Бухары, в том числе бедняки Шафриканского и Гиждуванского туменей, все чаще, все смелее выходил из повиновения своему повелителю.
Эмирские чиновники, купцы, баи, духовенство — все они, пытаясь подавить народное движение, проявляли беспокойство.
На гиждуванском базаре Абдулла-хозяйчик встретился в чайной с Хаитом-амином.
Абдулла-хозяйчик посетовал:
— В этой войне наша задача труднее, чем у других.
— Почему?
— Наши тумени — ваш Шафрикан и наш Гиждуван — лежат на пути из Туркестана в Бухару. Каждый удар большевиков обрушится прежде всего на нас. В позапрошлом году мы разобрали железную дорогу от Кагана до Кермине и тем спасли власть его высочества. Эмир и теперь все надежды возлагает сперва на бога, а потом — на нас.
— Однако, — сказал Хаит-амин, народ теперь не тот, что был два года тому назад. Тогда глаза народа были еще завязаны. Некоторые со страху, а другие, на все, что мы говорили, искренне отвечали: «Слушаюсь, господин», — а за эти два года много воды утекло. Народ уже не тот. Многое унесено потоком.
— Что же это за поток?
— Как ни жестоко, как ни решительно связывали мы народ, большевики сделали свое дело. Большевики выросли среди наших же людей. Это настоящее несчастье — газеты и листовки. Их читают всюду. Да, большевики открыли глаза народу, сделали так, что крестьяне от нас отвернулись.
— Но если мы идем праведным путем, если эмир крепок на своем троне, если у нас есть правда, почему же крестьяне послушались смутьянов и не хотят слушать нашу правду? — удивился Абдулла-хозяйчик.
— Мы допускаем ошибки. На священную войну с большевиками мы взымаем с народа налог за налогом. Налоги возросли в десятки раз. А девять десятых этих налогов идут не на войну, а в наши карманы. Народ продает людей в солдаты, чтобы заплатить налог. Такие солдаты бегут от нас, едва получат оружие. На их место народ обязан покупать и сдавать нам других. Молодых солдат забирают из войска на работы в садах и на землях чиновников, даже самому эмиру отбирают самых молодых и красивых. Можно ли верить в непобедимую силу такого войска?
Абдулла-хозяйчик гордо прервал приунывшего Хаита-амина:
— Амин! Не будьте столь малодушны. Если большевики сумели отвратить от нас всяких босяков и безземельных, то ведь почтеннейшие люди Бухарского государства поняли, какая опасность грозит нам от большевиков. Если его высочество взымает слишком высокие налоги с крестьян, то ведь большевики тоже накладывают налоги на купечество и баев. И эти почтенные люди понимают, что должны идти за нами, чтобы сохранить свое богатство.
— На каждого купца приходится несколько бедняков.
— Но это ж бараны. Если из каждой деревни выступит четыре-пять богачей, все пойдут за ними. А если какой-нибудь баран и отбежит от стада, ему можно пригрозить палкой, и он поспешит обратно в стадо.
— Правильно, — подтвердил амин. — Как раньше люди были баранами, так и теперь остались ими. Но два года назад они считали эмирских слуг собаками, думали, что те собаки охраняют народ, а теперь считают их волками, но, не имея сил схватить волка за шиворот, бегут от слуг эмира прочь.
— С непокорными надо быть беспощадными, по-волчьи распарывать им брюхо, уничтожать. Нельзя быть маловером.
— Ладно! — невесело махнул рукой Хаит-амин. — Нехорошо нам стоять на базаре и спорить. Вечером на совете у четырех владык туменя мы что-нибудь решим и завтра примемся за дело.
Хаит-амин уже хотел идти, но, остановившись, решительно сказал:
— Вы назвали меня малодушным, я не обижаюсь. Вы еще молоды. Но знайте, туксаба, что у меня авторитет если не больше, то и не меньше, чем у вас Я сделал то, что считал необходимым. Я людей знаю лучше, меня уже не проведешь. А вам, по молодости, легко еще поддаться обману.
— Ладно. Благодарю вас Вечером увидимся. И собеседники расстались.
Гиждуванский базар занимал просторную площадь — десятин десять. На ней помещался бараний рынок, дровяной торг и фруктовые ряды.
Всю эту площадь плотно заполнили толпы людей. Люди забрались и на крыши соседних домов, постоялых дворов и лавок. В руках у людей было оружие. Одни вооружались пяти- и одиннадцатизарядными винтовками, берданками, охотничьими ружьями, другие фитильными и пыжовыми ружьями на рогульках, какими за сто лет до того воевали бухарские эмиры с мирными садоводами и голытьбой Ирана и Афганистана. У большинства же оружие состояло из старых шашек и сабель, кухонных и садовых ножей, топориков и пастушьих палок.
Во всех углах площади муллы влезли на лотки, корзины и читали фетву богословов о священной войне за веру. Это толкование, скрепленное печатями всех духовных владык Бухары, стало указом.
Старшины и старосты тут же разъясняли фетву простым языком, чтобы это дошло до крестьян:
— Война идет против джадидов, большевиков, неверных, богоотступников и всех, кто, восстав против его высочества эмира, поднял меч на его августейшую особу. Кто не выйдет на войну с этими врагами, тех следует считать такими же врагами, кровь их разрешено проливать, имущество грабить, жен считать разводками, а детей брать в плен и обращать в рабство…
