Исай Калашников - Последнее отступление
Поужинал Артем поздно, и только собрался идти к Нине, в избу ввалился Савостьян. Он долго расспрашивал о Федьке, неопределенно хмыкал себе под нос.
— Ишь, стервец, нашел себе легкие хлеба! Анархисты кто такие? Они, поди, тоже за Советы? Али за кого другого? — допытывался он.
— Они за себя. Добрых людей обирают, жрут да пьют. Банда, а не войско, варначье одно там собралось, — сердито сказал Артем. Ему уже надоело отвечать на вопросы Федькиного отца. И, кроме того, он боялся, что Нина куда-нибудь уйдет.
— Ты мне голову не морочь. Варначье в самой центре не может быть. Али новым порядком дозволяется?
Артем мысленно послал Савостьяна ко всем чертям, но постарался объяснить, в чем дело, почему Советы не разгоняют анархистов. Однако мужик не унимался, у него в запасе был целый ворох новых вопросов. Он их выкладывал один за другим и, поглаживая огненно-рыжую патлатую бороду, терпеливо ждал ответов.
Варвара сказала Савостьяну:
— Отпусти сына, ведь он истомился, на вечерку бежать охота. А завтра приходи, поговорите…
— Успеет, наженихается, — сверкнул глазами Савостьян. Но сидеть больше не стал. Артем, опередив его, вышел на улицу.
Из-за сопок выползла тяжелая, полная луна. Трава у заборов, покрытая густой росой, засияла переливчатым светом.
Возле дома Назарихи на лужайке лежали бревна. Здесь летом всегда собиралась молодежь. Парни и девчата сидели и сейчас. Артем подошел к ним. Карпушка Ласточкин тренькал на балалайке, Уля тихо пела частушки.
— Расскажи, каково житье на белом свете, — спросил Карпушка. — Что в городе делается?
Артем присел на бревна, коротко рассказал о себе, толкнул в бок Улю:
— А ты чего о Федьке не спрашиваешь?
— Отшила она твоего Федьку. Комиссара окручивает. Высоко берет Ульяна… — Карпушка дернул струны балалайки.
Высоко берет Ульяна,
Крепко дело знает —
Комиссара Парамона
К ручкам прибирает.
— Замолчи ты, дуралей, — беззлобно огрызнулась Уля.
К бревнам подошел Виктор Николаевич, за ним плелся изрядно подвыпивший Мотька-забияка. Увидев Артема, Мотька заорал:
— Гы!.. Красная гвардия… Ну-ка, Николаевич, попробуй поборись с ним. — Мотька сел рядом с Артемом, дохнул в лицо сивушным перегаром. — Это такой человек… такой человек… Всех поборол. Хороший человек. Я за ним в огонь и в воду. Вся надежда на тебя, Артемша, и на Федьку еще… Побори его.
— Попробуй, Артемша, — поддержал его Карпушка.
— Зачем бороться? Я могу и так уступить первенство товарищу красногвардейцу, — со скрытой насмешкой сказал Виктор Николаевич.
— Слабо тебе, вот и отказываешься, — посмеивался Карпушка.
— Я не отказываюсь. Если вам хочется, пожалуйста… — Виктор Николаевич сел напротив Артема, поставил руку локтем на бревно. — Давай, гвардия его величества…
Артемке меньше всего хотелось бороться, но и отказываться было неудобно. Он молча поставил локоть на бревно, взял кисть руки Виктора Николаевича. Ребята и девушки окружили их. Мотька скомандовал:
— Раз, два… три!
Рука приказчика стиснула пальцы Артема, рванула в сторону. Артем выдержал первый рывок. Выровнял руку.
Виктор Николаевич сидел, низко опустив голову. Вдруг он приподнял ее, и Артема ожег взгляд, полный ненависти… Всего на секунду мелькнуло это выражение глаз. Виктор Николаевич тут же раздвинул губы в улыбке, хриплым от напряжения голосом проговорил:
— Держись, гвардия…
Артем стиснул зубы. Да, он будет держаться, не просто достанется тебе победа, если достанется…
Руки, поставленные локтями на бревна и сцепленные в кистях, образовали треугольник. Этот треугольник слегка покачивался то в одну, то в другую сторону. Со стороны могло показаться, что борьба еще не началась, что противники примеряются друг к другу, но каждый из них уже вложил в нее все силы, всю волю.
Артем почувствовал, как от локтя к ключице поднимается боль. Мышцы напряжены до предела, кажется, еще немного и, не выдержав, они станут рваться… Но Артем держится. Он не сдается приказчику. Проходят секунды, минуты. Боль в руке перестает ощущаться. Рука деревенеет. В висках шумит кровь, в ушах начинают звенеть колокольчики. И вдруг рука приказчика слабеет, медленно-медленно начинает клониться набок.
— Молодец! — кричит Мотька и хлопает Артема по плечу.
— Надо ржаной хлеб есть, тогда сила будет, — советует приказчику Карпушка.
Артем и Виктор Николаевич тяжело дышали, не смотрели друг на друга.
Не сказав ни слова, Виктор Николаевич ушел.
— Славно ты его! — радовался Карпушка. — Сбавил спеси… Чересчур уж он гордый. Мы его собирались поколотить, да Нина отговорила.
— Он же за ней ухлестывает… — хохотнул Мотька. — А ты врешь, что Николаевич гордый. Свой парень.
— Тебе все свои, кто бутылки открывает. Прилипало…
— Я-то прилипало?..
Мотька полез с кулаками к Карпушке. Артем взял его за шиворот, отбросил. Он бы с удовольствием влепил в пьяную рожу Мотьки хорошую оплеуху. «Ухлестывает»! Высказался.
Подгоняемый тревогой, Артем быстро пошел к Нине. У частокола остановился. Во дворе разговаривали. Один голос принадлежал Нине, другой — приказчику. Это так его поразило, что он не мог сдвинуться с места.
— Мы люди образованные. У нас много общего… — говорил приказчик.
Руки Артема примерзли к частоколу. Он больше не слышал, что они говорили, только видел их, сидящих рядом на ступеньке крыльца: его — в черном пиджаке, ее — в белом платье, в том самом платье, в котором она была днем.
Оторвав от земли отяжелевшие ноги, придерживаясь рукой за частокол, Артем побрел домой.
Утром сказал матери, что получил из города вызов, и уехал в волость, а оттуда — в Верхнеудинск. В городе он достал фотографию Нины, завернутую в плотную белую бумагу. Обертку выбросил, фотографию запечатал в голубой конверт и отправил в Шоролгай.
8Васька Баргут был на краю могилы. Несколько дней он не приходил в себя, несмотря на усердные заклинания Мельничихи. Он лежал один. Днем забегала Савостьяниха — поглядеть, не скончался ли, а вечером, хмурый, злой, в зимовье появлялся Савостьян. Он заставлял жену придерживать Васькину голову и вливал ему в рот парное молоко. Васька захлебывался, кашлял, проливал молоко на грудь.
Лицо у него стало прозрачное, нос острый и большой. Но однажды вечером к Баргуту вернулось сознание. Савостьян собирался поить его молоком. Васька открыл глаза и едва слышно спросил:
— Вы что со мной делаете?
Савостьян наклонился, подставил к растрескавшимся губам Баргута ухо, переспросил:
— Ась?
Васька повторил вопрос громче. Лицо у Савостьяна разгладилось.
— Колдую над тобой, Васюха. Хворь тебя чисто совсем одолела. Не пьешь, не ешь уж которые сутки.
— Я тогда на пашне захворал, — не то спрашивая, не то утверждая, произнес Васька. Эти несколько слов утомили его. Он закрыл глаза, на лице выступили лилово-черные пятна.
Радость Савостьяна сменилась страхом. Говорят, что перед смертью люди всегда приходят в память… Отдает, видно, господу богу душу Васюха…
Но Баргут опять открыл глаза, попросил:
— Капустки бы холодненькой.
— Хочешь есть? Значит, будешь жить, теперь тебя колотушкой не заколотишь, — заключил Савостьян. — Только можно ли давать тебе капусту? С нее у здорового брюхо дует. Сейчас мы тебе чайку принесем, сухарей, масла. Чай с молоком — пользительная штука.
Баргут стал поправляться. Ходить он долго не мог, от слабости кружилась голова, ноги подгибались. Вынужденное безделье переживал чуть ли не труднее, чем болезнь. Никогда особенно не питавший расположения к людям, привыкший к замкнутой, одинокой жизни, он вдруг почувствовал тоску по человеческой речи. Савостьян, как только увидел, что Баргуту не грозит опасность, в зимовье стал наведываться редко. А если и заходил, то не присаживался, задавал один и тот же вопрос:
— Поправляешься? Ну-ну, поправляйся, — и уходил.
Савостьяниха тоже забегала только за тем, чтобы поставить пищу на стол, придвинутый к кровати.
Баргут пробовал взяться за свое любимое дело — вырезать из дерева. Но руки у него были слабы, работа быстро утомляла.
Целыми днями он лежал в зимовье, слушал, как жужжат на стекле окна мухи. В один из таких дней, когда одиночество стало особенно тягостным, к нему пришли Дора и Уля. И такими желанными показались они ему, что после того как ушли, он несколько раз спрашивал себя: не пригрезились ли они? Да уж лучше бы и не приходили. Лежать в зимовье стало еще тягостнее. Но Дора пришла опять. Она принесла в туеске бруснику с сахаром и пару мягких пирожков с морковью. Тут же заставила Баргута все это съесть. Баргут не противился.
— Я не знала, что ты хворый, раньше бы пришла, — сказала она. — Я буду ходить к тебе каждый день. Ты только скажи мне, когда Савостьяниха здесь не бывает. А то она заметит и по всей деревне разнесет. Проходу не дадут…
