Антония Байетт - Детская книга
— Ничего, они в тебя это вобьют, — сказал Джулиан. — Как в них самих когда-то вбили.
Шестнадцатилетний Джулиан делил комнату для занятий с двумя другими учениками. Тому, как новой шестерке, никакого уединения не полагалось. Даже в уборной, где мальчикам приходилось стоять и сидеть над длинной открытой доской с отверстиями, разглядывая, исподтишка или открыто, интимные части чужих тел. Даже в спальне, где Том лежал в двух футах от мальчика по фамилии Ходжес и от мальчика по фамилии Меркел, и от обоих несло тем запахом, вульгарным и едким, которым была пропитана вся школа. Ходжес спросил Тома, что ему больше нравится — самому трогать, или когда его трогают. Том яростно покраснел и сказал, что ни то, ни другое. Его, конечно, трогали. У Хантера была своя шайка, самые здоровенные громилы из команды по крикету. Они играли с новыми шестерками в особенную игру вроде фантов, состоявшую в том, что шестерку испытывали на знание тонкостей школьного фольклора и срывали с нее одежду, один предмет за другим.
— Как называется придурок, который залупается перед обер-офицерами?
— Подсосыш, — ответил несчастный Том; это он знал. Но они не отставали, пока не нашли что-то, чего он не знал, — например, что нельзя говорить «яичница с беконом», а надо «свинья и скорлупки», нельзя говорить «домашнее задание», а только «подтирка». А что ты должен делать, когда мы тебя бьем? Благодарить, потому что это для твоей пользы, иначе получишь еще сильнее. У Тома забрали трусы — еще до носков и ботинок, — и каждый из мучителей позабавился с ним по очереди. Кодекс чести в подобных заведениях всегда утверждает, что рассказать означает совершить подлость и навлечь на себя бесчестие. Том никому не рассказал. В школьном забеге по пересеченной местности он столкнулся с Джулианом и подумал, не поговорить ли с ним. Но, взглянув на Джулиана, Том понял: тот, во-первых, прекрасно знает, что происходит, а во-вторых, ожидает, как и все остальные, что Том стиснет зубы и будет бодро сносить все выпавшее на его долю.
В письмах домой Том сообщал, что осваивается на новом месте, что у него появился свой круг обязанностей — например, застилать постели обер-офицерам и бегать для них в школьный буфет. Том представлял себе туповатого маленького мальчика, не страдающего избытком воображения, и писал так, как, в его представлении, написал бы этот мальчик. Хамфри заметил в разговоре с Олив, что для мальчика, у которого отец и мать писатели, послания Тома чересчур скучны, но Олив ответила, что это лишь защитная окраска, так как, она уверена, в школе мальчиков не поощряют выражать свои чувства. В конце Том всегда приписывал: «Спасибо, мама, что присылаешь мою сказку. Для меня это очень важно».
Если учесть, что в доме было еще шестеро детей (ну и Хамфри, конечно), Олив чудовищно тосковала по сыну. Он имел какое-то отношение к ее способности сочинять хорошие истории — настоящие, а не халтурку ради денег, — и она нуждалась в нем. Не то чтобы он был аудиторией или музой, но в нем была жизнь сюжета. Олив неостановимо продолжала писать для него «Тома-под-землей». Олив надеялась, что его не обидит смена имени главного героя, который из Ланселина стал Томом. Имена героев — такая штука, над которой у писателя зачастую очень мало власти. Том-под-землей не мог бы ни говорить, ни действовать, не обретя правильного имени. Сюжет обретал самые разные восхитительные и пугающие повороты по мере того, как Том-под-землей спускался все глубже и глубже, идя вдоль стремительных подводных рек, по карнизам, под которыми зияли головокружительные черные воронки без видимого или даже слышимого дна: случайно сорвавшийся из-под ноги камушек падал туда без единого звука. Иногда путь пролегал по пещерам, освещенным настенной инкрустацией из драгоценных камней, которые неведомая рука извлекла из скалы и огранила. Иногда слышались звуки чужого присутствия: кто-то, шурша, пробегал мимо (возможно, крысы или какие-то зверьки покрупнее), скрипели колеса вагонеток в соседних штольнях, проходили караваны и отряды гномов и саламандр (Том прятался от них в расселинах, боясь темных чуждых лиц и острых грязных ногтей).
Время шло, туповатые посланьица от Тома продолжали приходить. «Спасибо, Mater,[33] за фруктовый пирог, это просто нямка, обер-офицерам он очень понравился. Пришли, пожалуйста, еще пудинга с патокой, он нравится главному обер-офицеру. (И мне, если мне хоть что-то перепадает.) Вчера у нас был кросс по пересеченной местности, на равнинах, мы бежали вдоль ручья, где водится форель. Погода была дождливая, мы все промокли и выпачкались, но все равно приятно было выбраться на природу, и я пробежал неплохо и пришел третьим. Я стараюсь совершенствовать свою игру в регби и заработал в качестве призов кучу синяков. Фосетт-старший говорит, что я неплохо бегаю, но у меня полностью отсутствуют тактические способности. Я должен их развивать. Спасибо, что присылаешь сказку. Она для меня очень важна. Твой любящий сын Том».
Сказка стала источником постоянных неудобств. Как мальчик, вдруг оказавшийся маленьким, мальчик, которого намеренно лишают возможности уединиться, может прочитать десятки печатных страниц, не привлекая к себе внимания? Как и где ему спрятаться? Сказка была для него жизненной необходимостью: Том, читающий «Тома-под-землей», был реален; Том, избегающий попадаться на глаза Хантеру, Том, декламирующий латинские склонения, Том, драящий умывальные тазы и слушающий сальные анекдоты, был симулякром, заводной куклой в форме школьника.
Он ушел под землю. Школа отапливалась системой ревущих и вибрирующих батарей, которые питались теплом угольной печи. Под школой были угольные люки и котельные, куда можно было попасть через раздевалки, расположенные в подвале. Когда школьников на выходной отпустили в ближайшую деревню, Том разжился небольшой керосиновой лампой, качающейся на полусферическом основании, — так называемой лампой Келли. Он вспомнил, как в дни, когда еще был Томом, преследовал другого мальчика под землей, меж колоннами и под сводами подвалов Южно-Кенсингтонского Музея. Том был из тех одиночек, которые быстро и легко начинают верить, что их случай уникален: Том сразу решил, что он — единственная мишень издевательств, травли и обычной злобы. Ему не пришло в голову, что до него в подвале среди лопат и швабр могли прятаться другие доведенные до отчаяния мальчики. Но он обнаружил следы предыдущих беглецов: рисунок мелом на стене — ряд повешенных мальчишек на виселицах; старательно сложенный дорожный плед и подушку в аккуратно застегнутой сумке под ворохом мешков. Должно быть, есть, или был, еще по крайней мере один мальчик, похожий на Тома. И Том устроил себе тайник в очень узком неприятном углу за ревущей печью, изрыгающей зловонный выхлоп. Даже другим беглецам не сразу пришло бы в голову, что здесь можно спрятаться. В этой дыре Том стелил одеяло, надевал свитер, зажигал лампу Келли и читал «Тома-под-землей», пачкая страницы угольной пылью.
Странствующий принц обзавелся различными спутниками — как людьми, так и другими созданиями. Некоторые по многу дней шли за ним по пятам, прежде чем обнаружить себя, а некоторых он сам выслеживал по норам, загоняя в тупики. Один спутник был обитателем шахты, из тех, кого называют гаторнами, и имя его, как и всех существ его вида, было Гаторн. Он был хрупкий и бледный и умел испускать кобальтово-синий свет из волос и кончиков пальцев. Он считал себя робким, но в минуты опасности выказывал истинную храбрость, хотя и дрожал от страха. Еще среди спутников Тома было быстроногое существо наподобие саламандры, с телом длиной примерно в рост Тома, похожее на небольшого дракончика на кривых ногах, с чешуей цвета слоновой кости и алыми глазками, горевшими как угли. Увидев Тома, он зашипел и раздул гребень, но гаторн успокоил его и уговорил идти с ними. Этот саламандр умел находить проточную воду, которая сочилась по шиферу или била из трещин в сланцевой породе. Была и еще одна тварь, которая то шла вместе с ними, то исчезала: она выглядела как огромная прозрачная трубка, закругленная с обоих концов, с глазами и ртом, которые время от времени появлялись в произвольных местах тела. Ее звали Студенец; она свалилась янтарным шариком в волосы принца, а потом разбухла так, что подперла потолок пещеры. Она умела течь по земле и сжиматься в небольшой тяжелый желеобразный кубик, влезающий в карман принцу. Студенец предупреждал о смертельных испарениях — удушливом газе, белом газе, гремучем газе — и растягивал свое тело, превращая его в непроницаемую оболочку, чтобы не пропустить эти ужасы, ползущие через трещины и крохотные отверстия.
Компания встречала и других тварей, которым не следовало доверять, но и с ходу отвергать их советы тоже не следовало. Разрежь-постромки, веселый дух в полчеловека ростом, бодро колотил киркой по скале и светился зелено-горчичным светом. Он был голый до пояса, но в рваной зеленой шапочке и с острой бородкой. Он заявил, что искателям ни в коем случае нельзя идти глубже и дальше — он сам никогда не рискнет туда пойти, нет-нет, ни в коем случае. Он обманул отряд, послав его налево по коридору, который в конце концов уперся в непроницаемую скалу. Возможно, он помогал Врагу, а возможно, и нет. Отряд замечал кругом себя шпионов. Порхающие летучие мышки с глазами как крохотные рубины и алмазы касались волос искателей костлявыми пальцами и улетали в темноту. Черви самых разных форм и размеров, стремительные и медлительные. Танцующие огоньки (у отряда хватало ума не идти вслед за ними). Резная фигура на каменном кресле, выступающая из скалы.
