Сакен Сейфуллин - Тернистый путь
И поползли один за другим тревожные слухи по всей тюрьме: «Пришел всем конец, никого не оставят в живых». Ползли и ползли вести, сея панику и ужас.
Дня через два в нашу камеру вошли начальник тюрьмы и начальник акмолинского гарнизона.
Раздалась привычная команда:
— Вста-а-ть!
Сопровождающие начальство солдаты умышленно забряцали винтовками и саблями.
Мы опять услышали о скорой отправке. Нас предупредили:
— Запомните: если хоть один из вас попытается бежать, расстреляны будут все!
Теперь уже по-серьезному мы начали собираться в путь.
Со свободы шли бесконечные передачи, чтобы обеспечить нас на дорогу. По слухам, подлежало отправке около пятидесяти заключенных. И только по болезни в акмолинской тюрьме должны были остаться двое — Нургаин и учитель Горбачев.
И вот приготовились мы к этапу:
Сидели на грязных нарах, чумазые, готовые к любым невзгодам.
Все двадцать арестантов нашей четвертой камеры с часу на час ждали появления конвоя. У каждого мысль: «Пусть ведут, куда хотят! Ожидание надоело»…
А погода лютая, январь. Зима по-настоящему вступила в свои права. Морозы трещат дьявольские. Дни короткие. Быстро наступают сумерки.
Заключенные, тесно сбившись по углам тесной камеры, перешептываются.
В разбитое решетчатое окно дует завывающий ветер, обдавая стужей.
Сидели мы долго, до полуночи. Все реже и реже слышались приглушенные голоса и наконец совсем умолкли.
Утомленные тревожным ожиданием неизвестности, так и заснули мы, одетые, скорчившись друг возле друга.
Темная ночь приняла в мрачную бездну всю тюрьму, и казалось, что заключенные не спят, а потонули, исчезли в удушливом мраке.
За окном слышим шаги часового да дробный стук капель, — это иней стаивал от нашего дыхания с обледенелых решеток. Порою откуда-нибудь из углов доносятся бормотание и сонные вздохи, иногда стон в тяжелом бреду:
— У-ух… А-ах!..
Случайно ли тяжкие беды обрушились на нас? Нет. Мы не готовили себя для легкой жизни. Мы взвалили на свои плечи трудную ответственную ношу. Мы ринулись на великую битву за свободу трудового народа! И если мы сами ступили на этот трудный тернистый путь, то обязаны мужественно вынести все невзгоды и взять перевал!
Да, трудно бороться, многие из нас стонут. Но за правое дело легче страдать, можно и умереть, если придется!..
Может быть, завтра нас выведут за город и расстреляют? Только вовеки веков не забудет нас трудовой народ, за счастье которого мы терпим муки! Так терпи и мужайся до конца, борец, продолжай начатое! Не падай и не сворачивай с тернистого пути, пока не одолеешь решающего перевала!
Я очнулся, разбуженный топотом и гулом голосов в коридоре. Моментально проснулись и товарищи.
Выглядываем через волчок в коридор, пытаемся узнать, что там творится.
Видим — снуют надзиратели туда-сюда, в руках зажженные лампы.
Светает… В камере медленно развеивается сумрак.
В коридоре появилось несколько вооруженных солдат, одетых в незнакомую нам форму. Грудь каждого перекрещена пулеметными лентами. На головах высокие, черные лохматые папахи с красным верхом. На плечах красные погоны с окантовкой. Держат себя развязно.
Вскоре весь длинный коридор заполнили солдаты в необычной форме. Застучали о каменный пол приклады винтовок.
— Отряд Анненкова… Отряд Анненкова! — послышались в предрассветной мгле встревоженные голоса заключенных.
Топот кованых сапог, стук прикладов, бряцание сабель, грубые, зычные голоса в коридоре — все это действует удручающе.
В камерах все давно проснулись и сидят в ожидании. Приближалась развязка.
С лязгом распахнулась дверь камеры. Вошли начальник тюрьмы, казачий офицер и несколько солдат с лампами в руках.
Мы вскочили и застыли, как неживые.
— Сейчас начнется отправка. Быстро оденьтесь и собирайтесь в путь! — крикливо сказал начальник тюрьмы и вышел.
Связав пожитки, мы опять уселись в ожидании.
Минут через десять снова появился начальник тюрьмы, с ним казачий офицер. Начали вызывать заключенных по списку.
Вызванных усадили вдоль стены длинного коридора на каменный пол, окружив вооруженными солдатами.
Начался обыск. Снимали с нас всю одежду вплоть до нижнего белья.
Я волновался за свои записи, часть которых успел зашить в пояс стеганых брюк, а часть спрятать под стельками сапог и в носках войлочных байпаков.
Дошла очередь и до меня. Стащили с меня сапоги, вытряхнули байпаки, осмотрели, «нет ли там бомбы», несколько раз засовывали руки в голенища сапог и, наконец, сказали:
— Одевайся.
Успокоившись, я не спеша оделся. Спрятанные записи были спасены!
Поочередно обыскали всех. И пока шла эта процедура, наступил рассвет.
Всех заключенных вывели во двор тюрьмы. Около тридцати конвоиров нас окружили тесным кольцом.
Начальник тюрьмы и два офицера несколько раз уходили в тюремную канцелярию, бегали взад-вперед, один сдавал нас, другие принимали.
Наконец прибыл начальник городского гарнизона, и нас строем вывели за ворота тюрьмы. Там ожидал конвой — тридцать всадников и двадцать пеших. В одинаковой форме были только те, что производили обыск и выводили нас из тюрьмы. Обращали на себя внимание не только их странное обмундирование, но прежде всего их наглые хулиганские манеры. Это были головорезы-анненковцы, прибывшие из Омска.
За тюремными воротами мы увидели около двадцати саней-дровней, в каждые запряжено по одной лошади.
Последовала команда:
— Рассаживайтесь по четверо в каждые сани!
Я, Бакен, Абдулла и Жумабай заняли одни сани. И снова команда:
— Рассаживаться только по двое!
Мы покорно выполнили команду, сложили на сани свои пожитки. И вдруг, глянув на одного вооруженного жигита в полушубке и валенках, я узнал в нем близкого родственника — своего жиена.[63]
Я не верил своим глазам. Как он оказался в отряде атамана Анненкова?! Ведь туда принимались только добровольцы… Отряд, который будет конвоировать нас, называют «партизанским». В его руках судьбы пятидесяти революционеров. Неизвестно, что они сделают с нами, когда выведут за город…
Неужели это он? Для меня это самая неслыханная обида. Я уставился на молодого жигита, все еще не веря себе — он ли?
«О люди, сколько еще мрази среди вас!.. О жизнь, каких только негодяев не растишь ты! Одни вынуждены страдать за справедливасть, охваченные тоской и горем, другие торжествуют подло и мерзко. Да будут прокляты подлецы и мерзавцы!» — с яростным молчаливым озлоблением думал я.
Жигит, на которого я обратил внимание, забеспокоился, начал боком протискиваться ко мне и, приблизившись, поздоровался.
— Ассалаумаликум!
Я не ответил и отвернулся. Он что-то пробормотал и начал здороваться с моими товарищами. Послышалась команда:
— Трогай!
Заскрипели полозья, и поплелись мы за санями по мерзлому снегу. Мороз пронизывал до костей.
Город еще спал, а над горизонтом медленно поднималось солнце в морозном оранжевом сиянии.
Каждые сани — впереди и сзади — сопровождал всадник и пеший конвоир.
Вышли на окраину города.
Начальник тюрьмы, сидевший на рыжем коне, распростился с конвоирами.
За окраиной некоторых из нас ожидали немногочисленные родственники. Каждый день они выходили на дорогу, чтобы не пропустить этап и проститься. Сейчас стояли молча, не сводя глаз с наших лиц, и утирали слезы, словно провожали нас в последний путь. Звонко скрипел снег под ногами заключенных и конвоиров, под полозьями саней и конскими копытами.
Вооруженные конвоиры шли вперемежку с заключенными, а за нами кавалькадой тянулись казаки на конях. Кони то и дело проваливались в сугробы.
Акмолинск остался позади.
Среди заключенных шесть казахов-большевиков, организаторов совдепа, и одна женщина.
Конвоиров около семидесяти человек — это верные и надежные колчаковцы, правая рука адмирала. Солдатам из мужиков Колчак не доверял конвоировать большевиков. Наш конвой — сплошь казаки, кроме моего родственника-казаха да еще одного сына бродячего торговца-полуузбека.
У пятнадцати атаманцев, прибывших из Омска, вид самый зверский, нрав бандитский. В глаза бросаются две буквы на их погонах «А. А.», выведенные серебристой краской, что означает: «Атаман Анненков».
Шли мы длинной цепью, тяжело ступая за санями по извилистой дороге в сторону Петропавловска.
По команде конвоира мы поочередно, по двое, садились в сани.
К вечеру добрались до какого-то аула и остановились на ночлег. Здесь нас встретили квартирмейстеры из конвойных, заранее выезжавшие вперед.
Расположились мы в двух казахских халупах, грязных и полуразрушенных, но они показались нам раем по сравнению с тюрьмой. Прошел уже ровно год, как мы не видели человеческого жилья.
