Валентин Пикуль - Нечистая сила
– Нуну, – говорил Илиодор. – Покажи. Может, и поверю. За окном вагона малость расступилась тайга, потянулся длинный унылый барак. Распутин приник к оконному стеклу.
– Что за станция? Чичас сгоношу полящика.
– Сиди. Еще от поезда отстанешь. – Хто? Я? Тю… От своей судьбы еще не отставал! Ехали дальше. Под ногами катались пустые бутылки.
– А ты гляди, как меня Русь-то знает! Буфетчик чичас, как другу:
«Григорья Ефимыч, для вас… что угодно… печенка свежайшая… пожалте!»
Кушай, Сережа, печенку энтую. – Распутин размотал жирный газетный лист, в котором его ругали, обнажил мешанину грязно-серых кусков печенки. – Эх, вкуснятина! – сказал. – Главное, даром! И платить не надоть…
– Ладно тебе. Ты лучше про царей расскажи… Распутин за четыре минуты опорожнил четыре бутылки.
– А то вот ишо помню… Царь эдак-то поглядел на меня и говорит:
«Григорий, а ведь ты – Христос!» Ей-пра, не вру. Глядит прям в глаза и говорит: «Не спорь, Григорий, я-то и сам вижу, что ты у нас Христос…» Мне даже неловко сделалось.
Илиодора такие речи коробили. К царице, после свидания с нею, он относился скверно. Но, будучи убежденным монархистом, страдал за эти рассказы Распутина о царях, в которых Гришка всегда выглядел соколом, а цари негодными цуциками.
– Не веришь мне, што ли? – ерзал Распутин.
– Не знаю, что и сказать… Верить ли тебе?
От недоверия Распутин откровенничал напропалую:
– В пятом годе (аль в шестом? – не помню), кады революция случилась, они Митьку Козельского позвали. А он, убогонький, с ходу заблеял:
«Спасайтесь… всех перестукают!» Я в Царское прискакал. Гляжу, царь с царицкой царенка пакуют в тряпки. Совсем уже обалделые, ни хрена не понимают… В чемоданы шмотки пихают. Бежать чтобы… Эх, забыл я, как энта страна-то у них называется, где у них деньги в банке лежат. В обчем, – когда я увидел, как они чемоданы собирают, я тут наорал на них. Стыдил всяко. Они присели. Потом царь с царицкой на колени передо мною опустились.
Вовек не забудем, говорят, что ты для нас, Григорий, сделал! А это верно
– улизнули б…
– Так уж они тебя и послушались?
– Ей-ей, – крестился Распутин, округлив глаза…
О царе он говорил с явной горечью, как о беспутном родственнике, который мешает ему налаживать прочное хозяйство. Правда: если собрать все высказывания Распутина об императоре, получится немалый том отрицательных отзывов. Все похвалы Распутин расточал в адрес императрицы:
– Баба с гвоздем, она меня понимает. А царь пьет шибко. Пуганый. Я ему говорю: «Брось пить, нешто пьяному-то тебе легше?» А он мне: «Ничего ты, Григорий, не понимаешь». Я с него зароки беру, чтобы вина не пил. Беру на месяц. Так он в ногах у меня наваляется: Григорий, просит, на две недельки.
Я ему на полмесяца указываю не нюхать даже. А он, быдто купец на какой ярмарке, недельку себе выторговывает. Слаб! Слааб…
Вконец опьянев, Распутин вдруг раздавил в пальцах стакан, начал крыть матюгами Столыпина и Феофана:
– Феофан сдохнет… Столыпин – тоже! Сестра царицкина, Элла, та, что в монахини записалась, вот она да ишо фрейлина есть такая… Тютчева! Грызут меня… Клопы, мать их…
– Чешись, коли кусают. Чешись, Гришуня! Илиодор оставил его внизу, полез на верхнюю полку. Теперь надо было кое-что продумать, кое-что запомнить навеки. Внизу, между диванов купе, тяжело и громко блевал Распутин…
* * *
Слезли с поезда в Тюмени, Распутин сказал, что у него тут есть одна знакомая сундучница. Пошли к ней, чтобы переночевать, на улице Гришка все время сосал грязный палец.
– Чего ты сосешь? – спросил Илиодор.
– Да бес! Кады изгонял его, он меня за палец хватил… Илиодор ночевал в одиночестве, Гришка то прибегал откуда-то, то снова убегал, каждый раз меняя на себе рубахи.
– Дела, брат… Тут такие дела, не приведи бог!
В сильный морозище ехали до Тобольска, потом на лошадях тащились в санках по скрипучему снегу до Покровского.
– А я брату Антонию тобольскому еще из Челябинска телеграммку свистнул, чтобы он тебе обеденку позволил отслужить.
Стало ясно, что Гришка везет Илиодора с определенной целью, дабы укрепить свое значение среди односельчан.
– Ну и что тебе Антоний ответил?
– Да ничего… поганец такой!
В струях дымков открылось село Покровское, где домочадцы ждали своего кормильца. От калитки до крыльца выстелили они ковры, по которым прошел сам Распутин и провел по ним гостя. Даже внешний вид дома произвел на Илиодора сильное впечатление. Внутри же – кожаные диваны, стеклянные витрины, пальмы и фикусы в кадушках, буфеты натисканы хрусталем и фарфором, всюду масса пасхальных яиц, писанок и крестиков – будто в молельне. По стенам висели царские портреты в очень богатых золоченых рамках. Распутин, похваляясь, с крестьянской бережливостью указывал, какая вещь сколько стоит.
– Вишь, как живу? – говорил, очень довольный… Парашка накрывала на стол к ужину, девочки, дабы поразить заезжего гостя, тыкали пальцами в клавиши рояля, а сын Митька прятался за углы, мычал идиотски: «Ммммм… гыгыгы!»
– Что он у тебя, Гриша… иль ненормальный?
– Да не, – отвечал Распутин. – Это он так… в его летах я тоже придурком был, а потом вишь, каким стал.
За ужином проявила себя Парашка, которая, чтобы опередить предстоящие изветы односельчан, сама брякнула Илиодору:
– Болтают тут у нас невесть што, а мы с моим Гришенькой душа в душу живем, точно голубки… Верно, родимый?
– Ага, – отвечал тот, наматывая на вилку хвост селедки и отправляя ее в рот. – С молокой попалась! – сообщил радостно. – Нук, Парася, ставь ишо бутылочки три-четыре.
– Да будет тебе, – отвечала та, поводя рукою будто пава. – Эвон, сколько уже вылакал-то.
– Тащи, стерва! Я тебе не царь – не сопьюсь… Забрехали собаки, взвизгнула калитка, принесли телеграмму. При свете керосиновой лампы Гришка прочел ее и засмеялся:
– Царицка жалится, что ей скушно. Ну, да я не поеду! На што ехать-то?
Слушать, как меня в газетах языками скоблят…
Илиодора уложили спать на кушетке в горнице. Он пишет, что жившие в распутинском доме девки, Катя и Дунька Печеркины, стали стелить матрасы на полу. Дунули на лампу – темно…
– Это вы зачем здесь? – взбеленился иеромонах.
– А нам отец Григорий велел.
– Брысь отседова, мокрохвостые…
Из-за стенки послышался голос Распутина:
– Ладно, ладно… они уйдут. Спи!
«Я понял, – писал Илиодор, – что Распутин хотел меня соблазнить на грех, чтобы сделать меня связанным, когда я… дерзнул бы выступить против грязных дел Григория». Утром монах проснулся от громкого скрипа половиц. Это блуждал Распутин, немытый, нечесаный, в одних кальсонах, босой. «Враги, враги, – бормотал он, – гнетут меня, анахтеми… помогай, боженька, их осилить!» Вечером он назвал в гости местную «интеллигенцию»: учителя с женою, священника Остроумова, писаря и каких-то двух барышень с гитарами.
Учитель в зеленых штиблетах, угодничая, подхалимски ржал, рассказывая глупые анекдоты, барышни терзали гитары, пытаясь настроить их на «духовный» лад, а священник, крепкий мужчина с выправкой солдата, не проронил ни слова, ни к чему на столе не коснулся. Распутин шлялся по комнате в плохо застегнутых штанах, которые он заправил в длинные шелковые чулки голубого оттенка… Гости посидели и убрались.
– А попу Остроумову не верь, – сказал Распутин. – И деревенским, коль трепаться станут про нас, тоже не верь.
– Почему же, Гриша?
– Завидуют нехристи, – просвистел Гришка… Перед сном он поманил иеромонаха в комнату, где стоял сундук с замком. Извлек из него завернутые в тряпку письма.
– Не верил ты мне, так гляди… Это царицка пишет. Это от дочек ее. А вот наследник Алешка, смотри, какие ковелюги, одна лишь буква А получилась, а все остальное – чепуха…
Перед глазами Илиодора поплыли строчки царицы: «Возлюбленный мой, если все тебя забудут, если все от тебя откажутся, я никогда-никогда не забуду…» Из Ливадии писала подросток Ольга: «Так жалко, что давно тебя не видела». А вот письмо от Анастасии, поразившее Илиодора безграмотностью:
«Када ты приедиш суда я буду рада… када ты приедиш тада я поеду к Ани в дом и тада тебя увижу приятна мой друк».
Распутин плотно обмотал царские письма в тряпку.
– Теперь-то веришь, что я при царях шишка?..
Илиодор все же навестил Покровского священника Остроумова, который принял монаха с откровенным недоброжелательством.
– Зачем вы здесь появились? – грубо спросил он.
– В гости заехал… к другу.
– Ваш друг – замечательный мерзавец. Опытный интриган, Илиодор знал, что на противоречиях можно заставить собеседника высказать самое откровенное.
– Да бросьте? Отец Григорий хороший человек.
– Сволочь, каких еще поискать надо.
– Его сам государь отличает, – сказал Илиодор.
Остроумов едва сдерживался от брани.
