Николай Гейнце - Людоедка
— Чего поправляться… Хороши и так… — заметила Даша. — Просто вы трусу празднуете…
— Я?..
— Да, вы, и чего трусите, бабы… А еще мужчина… Стройный, красивый… Захотите из нее самой щеп наломаете…
— Будет болтать пустяки… Я иду… — остановил он разболтавшуюся девушку и действительно вышел из комнаты.
Даша шла за ним.
— Вы, барин, уж с ней поласковее… Не прогневите грехом. Всем тогда будет беда неминучая… — напутствовала его «приближенная горничная».
Дарья Николаевна сидела на диване, с возможною для ее полноты грацией, откинувшись на спинку.
— Что это, Костинька, за тобой послов за послами посылать надо… Точно тебе сласть какая сидеть одному в комнате… Вырос, так тетю Доню и позабыл, пусть дескать как сыч сидит одна… Что бы прийти поразговорить, утешить…
— Вы до сегодня не приказывали, — смущенно, с опущенными вниз глазами, ответил Костя.
— Приказывать; не все же по приказу делается… Тоже чувство должно быть в человеке, по чувству можно сделать: из-под палки-то заставлять с собой разговаривать тоже не всякому приятно… Надоел уж мне этот страх в людях ко мне… Хочется тоже, чтобы человек сам по себе обо мне вспомнил… Нет, я вижу, ты бесчувственный… Не ожидала я от тебя этого, Костинька, видит Бог, не ожидала… Думаю, за все то, что я для тебя сделала…
Салтыкова остановилась.
— Я, тетя, вас очень люблю и уважаю… — заговорил Костя, — и если бы я знал, что моя беседа вас развлечь может и вы в ней нуждаетесь, я бы не преминул.
Он не окончил фразы, так как Дарья Николаевна перебила его:
— Да ты чего стоишь передо мной на вытяжке, в ногах правды нет… Садись, садись сюда.
Она указала ему место рядом с собою на диване. Костя сел на край, с тем же крайне смущенным видом, не поднимая на нее глаз.
— Садись, садись ближе; эка какой увалень, не знаешь как с дамами рядом сидеть… Али, может, знаешь, да со мной не хочешь… ась?
Костя молчал.
— Садись, садись, вот так…
Дарья Николаевна сама взяла его за плечи и усадила совсем близко около себя. Прикосновение ее к нему заставило его вздрогнуть и отшатнуться. Дарья Николаевна заметила это, но сделала вид, что не обратила на это внимание.
— Ну, как тебе, Костинька, понравилась сегодня твоя комната?
— Очень… Не знаю как благодарить вас, тетя Доня.
— Да брось ты эту «тетю Доню». Какая я тебе «тетя», и не родня мы, ну махонький был, туда-сюда, называл, а теперь, вишь, какой вырос, мужчина, красавец…
Костя весь вспыхнул, но молчал.
— Сама, собственными руками, убирала я сегодня с утра твою комнату, чтобы только угодить тебе, добру молодцу… А ты за это на меня и не взглянешь… Сидишь рядом со мной бука букой.
Костя поднял на нее свои глаза, но в них она прочла такой испуг, что сама невольно отодвинулась от него.
— Да ты чего меня боишься… Ох, Господи, в кои-то веки сироту приласкать захотела, так на поди… Смотрит на меня как на зверя лютого.
— Что вы, тетя…
— Опять тетя… Далась ему эта тетя… Я и по летам-то тебе в тетки не гожусь… Таких теток зовут и лебедками… Это тебе разве не ведомо…
— Я не понимаю…
— Не понимаю… Несмышленыш какой выискался… — начала уже раздражаться Дарья Николаевна. — А, чай, с другими девками да бабами фигуряешь, любо-дорого глядеть…
— Я… с бабами… — с еще большим испугом посмотрел на нее Костя.
Салтыкова опомнилась. Этот, полный неподдельного испуга невинный взгляд юноши убедил ее, что она хватила через край в своих предположениях.
— Прости, прости, Костинька, я пошутила… Видимо, ты еще дитя малое, несмышленое… Тем слаще полюбишь меня, за мою ласку женскую, коли ты ее еще не испытывал… А как я люблю тебя, ненаглядный мой, не рассказать мне тебе словами… Зацелую тебя я до смерти…
Салтыкова обхватила голову Кости обеими руками, нагнула ее к себе и впилась в его губы страстным, чувственным поцелуем. Костя бился около нее как бы в лихорадке. Она приписала это волнение юноши от близости красивой молодой женщины.
Вдруг он с силой вырвался из ее объятий, поднялся с дивана, и схватившись руками за голову, снова упал на него и истерически зарыдал. Дарья Николаевна растерялась.
— Костя, Костинька, что с тобой, милый мой, желанный…
Он продолжал всхлипывать и дрожать всем телом.
— Экий какой!.. — с укоризной воскликнула она и задумалась.
Вдруг, как бы осененная какой-то новой мыслью, она встала, подошла к окну, взяла с него одну из бутылок с наливками, из шкапа достала два граненых стаканчика и вернулась к дивану, около которого стоял круглый стол. Поставив на стол стаканчики, она наполнила их душистой вишневой наливкой. Мягкий свет зажженных в серебрянных шандалах восковых свечей отразился и заиграл в граненом хрустале и в тёмнокрасной маслянистой влаге.
— Выпей, Костинька, наливочки, выпей дружочек, все пройдет, вкусно.
Костя несколько оправился и сидел с заплаканными глазами, и лицом положительно приговоренного к смерти. Руки его лежали на коленях и он сосредоточенно глядел на блестевшее на указательном пальце правой руки кольцо с великолепным изумрудом. Кольцо это было недавним подарком «власть имущей в Москве особы» и вероятно являлось наследственною вещью покойного дяди Кости.
— Носи это кольцо, скоро ты узнаешь, кому принадлежало оно ранее… — сказала «особа».
Обрадованный драгоценностью, юноша не обратил особенного внимания на эти слова. И теперь он смотрел на кольцо не с мыслью о прежнем его владельце, а с мыслью о Маше, которой особенно из всех подарков «особы» оно понравилось. Она несколько раз примеряла его себе на руку и, хотя оно было ей велико, но все же прелестно оттеняло белоснежный цвет ее ручек. С этого времени это кольцо стало для него еще дороже.
— Выпей, Костинька, выпей… Посмотри, все пройдет, молодцом будешь… — продолжала, между тем, уговаривать его Салтыкова.
— Я боюсь, я никогда не пил…
— Ничего, это сладко, вкусно…
Костя машинально протянул руку, взял стаканчик и поднес его к губам. Мягкий ароматный напиток пришелся ему по вкусу, и он с удовольствием опорожнил стаканчик. Салтыкова тоже отпила свой до половины.
— Экий ты какой, еще кавалер, а не знаешь, что когда пьют — чокаются… Ты со мной и не чокнулся… Ну, на еще, хвати стаканчик.
Она наполнила ему его снова. Костя не отнекивался и, чокнувшись с Дарьи Николаевной, с аппетитом выпил второй стаканчик. Вкусный, сладкий, но крепкий напиток произвел свое действие на молодой организм. Глаза Кости заблестели, заискрились, и он с несвойственной ему развязанностью сидел на диване…
— Вкусно, выпей еще стаканчик… — предложила Салтыкова.
— Дайте, тетя!
— Опять тетя…
— Ну, все равно. Я еще выпью.
Он, видимо, захмелел. Дарья Николаевна налила ему еще стаканчик, не позабыв и себя. Он уже сам чокнулся с нею и выпил с видимым наслаждением. Салтыкова глядела на него плотоядным взглядом и придвинулась к нему совсем близко. Он не отодвинулся. Она положила ему руку на плечо и наклонила его к себе. Красный, с сверкающими глазами, он сам обнял ее за талию. В комнате раздался звук отвратительного пьяного поцелуя.
С тяжелой головой проснулся на другой день в своей комнате Костя. Он лежал одетый на своей постели. Вскочив, он сел на ней и оглядел свою комнату вопросительным взглядом. Казалось, он искал вокруг себя разрешения какой-то тяжелой загадки. Вдруг, вчерашний вечер и часть ночи, проведенные в комнате Дарьи Николаевны, восстали в его уме со всеми мельчайшими подробностями. Он схватился за голову, упал снова на постель, уткнулся лицом в подушку и глухо зарыдал.
Так прошло несколько минут. Костя снова поднялся с кровати, встал и стал ходить по своей комнате нервной походкой.
— Что я сделал, что я сделал? — изредка вырывались у него восклицания. — Как посмотрю я теперь в чистые, светлые глаза моей ненаглядной Маши, на мне клеймо, клеймо позора, клеймо преступления. А та… Та уже считает меня теперь своим…
Он не решился произнести слова, означающие то, чем он стал для Дарьи Николаевны.
— Бежать, бежать… Куда-нибудь… Но совсем… Такую пытку вынести мне не по силам… Я сохраню к Маше в моей душе чистое, светлое чувство… Клянусь, что ни одну женщину я не прижму отныне к моей груди… Не прижму и ее, так как я теперь недостоин ее…
Он говорил сам с собой в каком-то нервном экстазе.
— Я вчера ничего не помнил… Чем она опоила меня. Какими чарами сумела опутать меня так, что я забыл все и всех, даже Машу… Вон, вон из этого дома, где я не могу жить между этими двумя существами, между воплощенною добродетелью и воплощенным пороком. Бессильный, слабый, я чувствую, я снова поддамся соблазну. Не надо, не хочу. Уйду, уйду…
Он стемительно подошел к письменному столу, отпер один из ящиков, вынул хранящиеся там свои документы и бережно положил их в карман. Он взглянул на часы. Они показывали половину десятого. На службу он опоздал. В описываемое нами время, присутственный день начинался с семи часов утра и даже ранее.
