Том Холт - Александр у края света
Я, однако, утратил хватку — прошли многие годы с тех пор, как толкал плуг от рассвета до заката, неделями разбивал комья мотыгой и рыл канавы. К моему смущению оказалось, что многие вещи просто вылетели у меня из памяти; вместо того, что просто спросить кого-нибудь (у ойкиста собственная гордость, в конце концов), я принимался гадать, и угадывал обычно неправильно. Я посеял бобы слишком густо, а бурачник — слишком редко. Я рубил деревья на восходе Сириуса и древесину поражал червь — надо было рубить, когда звезда стоит в зените. Я построил телегу, но сделал слишком узкие ободья (две пяди вместо трех). Я начал вспашку с появлением первых журавлей, что было правильно для Аттики, но не для этих мест; я пахал на зимнее солнцестояние, когда Плеяды уходят за горизонт, но к моему счастью случились обильные дожди, вода быстро залила отпечатки копыт моих быков и все обошлось. Я подрезал лозы, когда Арктур начал появляться на закате, и с этим не ошибся, однако резал слишком яростно, что вовсе не пошло им на пользу. Собственно, правильных решений я принял куда как меньше, чем ошибочных, и если бы это происходило дома, меня ждал бы полный провал. Однако скудный урожай в Ольвии, как выяснилось в конце концов, обильнее, чем в хороший год в Аттике, а я получил возможность научиться уму-разуму на своих ошибках. Занятый порчей пашни и рубкой лозы в капусте, я почти не видел сына и жену, что в ретроспективе оказалось скорее хорошо, чем плохо. Чем меньше я маячил у нее перед глазами, тем меньше действовал ей на нервы, в то время как мирное течение повседневной жизни смягчало ощущение, что с ней дурной обошлись. В конце концов прядение, прочесывание, мытье пола и хлопоты по дому совершенно никак не зависят от его географического положения, и в целом сейчас ей было ничуть не хуже, чем до знакомства со мной. Когда наши пути пересекались, мы обращались друг с другом скорее как добрые соседи, чем как-то еще — несколько дружелюбных приветственных слов поутру, вежливые расспросы, как прошел день, вечером, и все в таком духе. Если мне нужно было заштопать тунику, а ей хотелось, чтобы я перевесил покосившуюся дверь, мы шли друг другу навстречу со всей приветливостью, какую принято проявлять к соседу, попросившему взаймы нож для подрезки или помощи в установке столбов. Уверяю тебя, это настроение было превалирующим в нашей колонии; мы все были соседями и каждый охотно помогал другому, зная, что рано или поздно помощь может понадобиться ему самому.
Четвертый урожай удался на славу; он был оказался настолько хорош, что мы смогли запасти зерна на год — минимальный объем, который афинский землепашец обязан прихомячить в закрома, чтобы обрести крепкий спокойный сон — и после этого у нас остались излишки на продажу. К этому времени я закончил телегу, сделав на сей раз колеса с ободьями нужной ширины, и приступил к жатве с первым появлением Ориона — в точности, как и следовало. В сущности, пространства для ошибки у меня почти и не оставалось; тем не менее, забрасывая в телегу тяжелый сноп, я ухитрился неловко повернуться и надорвать спину. Я сполз на землю, корчась от боли, и принялся ждать, когда кто-нибудь пройдет мимо.
В Аттике, где каждый возделывает клочок земли размером примерно с тунику, практически невозможно оказаться вне поля зрения хотя бы одного человека. Здесь, в изобильных пространствах Ольвии, можно идти часами, не боясь, что твое одиночество будет нарушено — в особенности в такие хлопотные периоды, как во время жатвы, когда все снуют между своими полями и амбарами по уши в трудах. Я попытался ползти, но сдался, преодолев едва ли двадцать шагов.
Не стоит и говорить, что из головы у меня не шел отец (как ты помнишь, он умер в весьма схожих обстоятельствах); естественно, я начал беспокоиться, как и любой другой на моем месте. Если я умру, что станет с моим сыном? Кто будет обрабатывать землю, прежде чем он взойдет в возраст? В Аттике моя жена могла бы купить раба, но мы, чтоб нам всем провалиться, постановили в свое время не брать в Ольвию рабов, ибо мы строим истинную республику свободных людей, защищаемую от разложения облагораживающим действием свободного труда; кроме того, на судах не нашлось бы места для быков и рабов одновременно, а быка, если дела пойдут худо, можно по крайней мере съесть. Так что, если возделывать наш надел будет некому, Феано придется зарабатывать на жизнь проституцией или стиркой, а сын сможет унаследовать землю единственным образом — дожить до дееспособного возраста и подать иск; может быть, Тирсений возьмет его в ученики (образ отца, с серьезным видом заявляющего: научи парня ремеслу и он никогда не будет голодать, наполнил мою голову роем диких пчел, копошащихся в щели за косяком); по размышлении же и этот вариант не показался мне таким уж отрадным. Конечно, я доверил бы Тирсению свою жизнь, но это не совсем то же самое, что доверять ему свои деньги, не говоря уж о правах собственного сына; ко всему прочему друг мой был полным идиотом, а мысль о том, что сыну придется болтаться по морям на кораблях, которые могут утонуть — особенно если ими управляют идиоты, у которых мозгов не хватит на то, чтобы их должным образом осмолить...
— Почему ты лежишь на земле? — спросил кто-то.
Это была Феано. Она была последним человеком, которого я ожидал увидеть (ладно, услышать — я лежал лицом вниз и видел только ее ступни); она никогда не выходила в поля, поскольку женщины так не делают, точно так же как собаки не дерутся в переднем ряду фаланги.
— Спину повредил, — сказал я.
— Чего?
— Спину повредил, — повторил я.
— О. И как это тебе удалось?
— Грузил, — сказал я. — Слушай, не могла бы ты мне помочь?
— Ладно, — сказала она. — Что нужно делать?
Сперва от нее было больше вреда, чем пользы, однако через некоторое время мне удалось (между воплями) разъяснить ей технику обращения с надорвавшим спину человеком, и она кое-как смогла поднять меня и уложить на телегу, поверх прекрасной мягкой соломы.
— Что теперь? — спросила она.
— Правь домой, — сказал я.
— Ладно. И как это делается?
Ничто не проходит бесследно, говорят — опыт обучения юной македонской знати ямбическому пентаметру позволил мне худо-бедно растолковать Феано общепринятый способ управления телегой.
— Возьми вот эту длинную штуку, — сказал я. — Теперь залезай на телегу и врежь ею быку по заднице.
— Готово, — ответила она, когда телега внезапно скакнула вперед.
— Пожалуй, — добавил я, — можно было и полегче. Теперь: видишь эти кожаные ремни?
Она вздохнула.
— Я знаю, что такое вожжи, — сказал она. — Не нужно впадать…
— Хватай их, — сказал я. — Тяни левую, когда надо повернуть его влево, а правую, если...
— Да, я все это знаю. Что там насчет остановки?
Каким-то образом нам удалось добраться до дома; по счастливой случайности, Основатель Архестрат (который не заглядывал месяцев восемнадцать) выбрал этот вечер, чтобы навестить меня и устроить скандал по поводу цвета, в который выкрасили храм. Оглядываясь назад, смело можно сказать, что от трехного пса было бы больше проку, чем от него, однако трехногих псов днем с огнем не найдешь, когда они нужны; поэтому он помог Феано втащить меня внутрь, затем толкнул свою речь и удалился.
— Плохо дело, — сказала Феано, критическим взглядом рассматривая меня, растянувшегося в кресле. У меня было ощущение, что из-за моего присутствия комната выглядит неприбранной, но тут я ничего поделать не мог.
— Еще бы не плохо, — ответил я. — Кстати, где пацан?
— В другой комнате, — ответила она. — Или ты думаешь, что я засовываю его в шкаф, когда ухожу из дома?
— Извини, — сказал я. — Да нет, это катастрофа. Наше пропитание на весь следующий год валяется на земле кормом для грачей, и я не шиша не могу сделать, чтобы помешать ему сгнить.
— О, — сказала она. — И что ты ждешь от меня?
Я пожал плечами.
— Не знаю, — ответил я. — Впрочем, для начала можно собрать его и перевезти в амбар.
Она нахмурилась.
— Что, в одиночку? Ты, наверное, шутишь. Я намного попозже обойду твоих друзей, уж конечно они не откажутся помочь, когда узнают…
Я потряс головой, хотя это была неплохая идея.
— Сама подумай, — сказал я. — У них самих сейчас дел невпроворот, это же самое жаркое время в году. Может, получишь несколько обещаний помощи, но не думаю, что кто-нибудь из них на самом деле придет. Что вполне можно понять, — добавил я.
Она, кажется, не поверила мне и ушла. Через час или около того она вернулась в полной ярости.
— Хорошие же у тебя друзья, — сказала она.
Я вздохнул.
— Надеюсь, ты не нагрубила им?
— Я сказала им все, что думаю о людях, которые из эгоизма и лени позволяют урожаю своего друга сгнить...
— То есть да, нагрубила?
Она пожала плечами.
— Без таких друзей ты прекрасно обойдешься, — сказала она. — И что теперь?
