Том Холт - Александр у края света
Тирсений некоторое время раздумывал, затем прислонился к стене, заложив руки за голову.
— Именно так я всегда и рассуждал, — сказал он.
Я не собираюсь описывать здесь пожирание Греции царем Филиппом. Это длинная и запутанная история и, честно говоря, я не уверен, что смогу припомнить все подробности спустя столько лет, в частности потому, что не присутствовал при тех событиях. Для нашего рассказа важно только то, что мой царственный покровитель продвигался по Греции черепашьим шагом, провоцируя беспорядки, а затем являлся, чтобы их подавать; после того, как он занимал какую-нибудь местность, выяснялось, что выковырнуть его оттуда практически невозможно. Он был повсюду — чистейший голос разума, согласный совершенно со всеми. Его образ действия сильно напоминал мне поведение скифских лучников, поддерживающих порядок у меня на родине. Если где-то вспыхивала драка, они не торопились вмешиваться, поскольку это объединило бы враждующие стороны в намерении вышибить дерьмо из этих дикарей. Вместо этого они дожидались победы одной из фракций, а затем арестовывали всякого, кто еще держался на ногах. Точно так же действовал и Филипп, за вычетом того, что он же и начинал драку.
Здесь, без сомнения, был замешан его удивительный дипломатический талант — каким-то образом все принимались плясать под его дудку, притом что намерения Филиппа ни для кого не оставались тайной. В Афинах, например, мой старый коллега Демосфен чуть не каждый день изводил Собрание детальными отчетами о коварных деяниях Филиппа. Я слышал, речи Демосфена были так популярны, что во время его выступлений жизнь в городе совершенно замирала — все, кто успевал пробиться на Пникс, жадно внимали каждому его слову. Когда он заканчивал, раздавались такие аплодисменты, что земля тряслась — после чего голосовали против его предложения и за то, что требовалось Филиппу, по той простой причине, что противоположное решение могло послужить поводом к войне.
Единственным городом, открыто выступившим против него, оказалась Спарта; царь стерпел это, полагаю, только из сентиментальных соображений. Спарта, видишь ли, уже не являлась силой всемирного уровня, как во времена моего деда. Попросту говоря, она состарилась, превратилась в маленькую, чахлую тень былого могущества, и Филипп решил отнестись к ней с уважением, как к почтенному, но впавшему в маразм престарелому герою, перенося его брюзжание и угрозы с широкой улыбкой на лице, которая ясно говорила всей Греции, в чем заключается реальная причина подобной терпимости. По крайней мере, спартанцы сохранили чувство юмора; когда Филипп прислал высшему совету Спарты длинное и прекрасно аргументированное послание, требующее различных уступок и сдобренное тонко завуалированными угрозами, спартанцы надлежащим образом рассмотрели его и отправили ответное письмо, состоящее из одного слова: нет.
Но отважная маленькая Спарта была исключением. Вся остальная Греция знала, что произойдет дальше и была не в силах этому помешать. Греки расселись на краю вулкана, жарили каштаны в мерцающем пепле и ждали, когда небеса над ними нальются багрянцем.
Недавно я наткнулся на одно из писем, отправленных мне Александром примерно в это время — я чинил свои самые старые и самые любимые сапоги и делал это далеко не в первый раз, и отодрал при этом один из многочисленных слоев пергамента, приклеенных к передку изнутри, и оказалось, что это оно: три четверти вполне читаемы, а остальное можно восстановить по контексту.
Ничего особенного в этом письме не было, за вычетом того факта, что ему удалось прожать так долго и пережить столь многое — в точности как я сам, полагаю. Это было абсолютно типичное письмо для того периода, когда он колесил по всей Греции в роли адъютанта Филиппа; думаю, он рассматривал эти письма в качестве практических упражнений, позволяющих не утратить умения вести формальную переписку с уважаемым человеком, старшим по возрасту и низшим по положению. Письма эти читались как выдержки из книжек вроде «Полного эпистолярного руководства», в которых можно найти образцы писем на любой случай — письма от отцов к сыновьям, письма от послов к царям, письма от кредиторов к заимодавцам: класс первый (примирительные), класс второй (отказные), класс третий (высокомерные и грубые), письма от мужей к женам, письма от недавно назначенных управителей к хозяевам с отчетом об увеличении урожая или нечестности работников — но я совершенно точно знал, что Александр слишком горд, чтобы копировать чужие сочинения, поскольку еще в Миезе он отверг мое предложение на этот счет, объяснив отказ в самых определенных выражениях, поэтому я склонен считать, что он составлял их самостоятельно, используя меня как некий орган контроля качества.
Его письма всегда были весьма педантично составлены:
1. Формальные приветствия;
2. Вежливые вопросы о моем здоровье и краткий отчет о его самочувствии;
3. Отменно четкий и краткий отчет о соотношении сил в текущей кампании — прекрасная практика для написания рапортов и наглядная иллюстрация того, что он принял близко к сердцу все, чему я учил их на уроках военной прозы в старые добрые времена;
4. Интересные и информативные наблюдения, касающиеся до географических, политических, антропологических и ботанических материй, сделанные им после написания предыдущего письма; зачем он слал их мне, а не Аристотелю (у которого был вкус к такого рода описаниям), я не знаю; могу только предположить, что он писал одинаковые письма нам обоим, изменяя только имя в начале и адрес на внешней стороне;
5. Один удивительно причудливый анекдот, зарисовка из жизни или еще что-то в легкомысленном духе, служащее в том числе для дополнительного акцентирования какого-нибудь утверждения, содержащегося в письме и относящегося к той или иной важной теме, и замыкающего, таким образом, структурную петлю.
6. Увещевания ответить и наилучшие пожелания.
В своем роде это были прекрасные письма — без сомнения четверка, иногда четверка с плюсом, и всегда твердая пятерка за изложение и чистописание; я добросовестно отвечал в соответствующей манере, разбавляя информативные куски изящно завуалированными похвалами и тактично привлекая его внимание к оплошностям или стилистическим погрешностям («Меня восхитило твое описание клейкой черной субстанции, с помощью которой фессалийцы защищают оливы от крыс, но боюсь, я пропустил ту часть, в который ты сообщаешь, насколько эффективно это средство. Оно работает?»). Не могу сказать, что за все время нашей переписки, которая прекратилась со смертью Филиппа, я узнал хоть что-то новое об Александре или прочитал хоть слово, которое с тем же успехом не могло быть адресовано кому-то еще.
Мы собрали хороший урожай, за которым последовал плохой, за которым последовал едва-едва достаточный. Проблема, как мы обнаружили, заключалась в посевном зерне; греческое зерно не подходит для богатых, плодородных почв, и на второй год что-то с ним пошло не так. На третий год мы купили примерно половину зерна в Одессосе; по странному совпадению, взошла примерно половина колосьев.
В тот же год мы срубили все оливковые деревья и сожгли их. Было совершенно очевидно, что ничего мы с них не получим, а нам нужно было место. Как раз тогда кто-то обратил наше внимание, что греки покупают на Черном Море пшеницу и продают оливки именно потому, что последние здесь не растут.
Помимо этого особенно и нечего было вносить в официальную историю. Мы продолжали строить и занимать, постепенно распахали еще земли — без каких-либо протестов со стороны скифов, которые держались в стороне столь упорно, что как будто их здесь и не было. Дни были полны забот и к ночи мы так уставали, что едва хватало сил доползти до кровати.
Как и все прочие, я получил свои тридцать акров и право на столько дополнительной свободной земли, сколько мне потребуется, если я смогу в течение года вспахивать ее и засевать. Как почти все остальные, я ограничил свои запросы этими тридцатью акрами. Прежде всего, это было совсем не то же самое, что и тридцать акров в Аттике, которые там состоят в среднем из семнадцати акров пригодной для обработки почвы и тринадцати акров голого камня. Я жалел, что отец не увидел этого: столько жирной, плодородной, глубокой почвы, которой хватило бы за глаза всей нашей проклятой династии.
Я, однако, утратил хватку — прошли многие годы с тех пор, как толкал плуг от рассвета до заката, неделями разбивал комья мотыгой и рыл канавы. К моему смущению оказалось, что многие вещи просто вылетели у меня из памяти; вместо того, что просто спросить кого-нибудь (у ойкиста собственная гордость, в конце концов), я принимался гадать, и угадывал обычно неправильно. Я посеял бобы слишком густо, а бурачник — слишком редко. Я рубил деревья на восходе Сириуса и древесину поражал червь — надо было рубить, когда звезда стоит в зените. Я построил телегу, но сделал слишком узкие ободья (две пяди вместо трех). Я начал вспашку с появлением первых журавлей, что было правильно для Аттики, но не для этих мест; я пахал на зимнее солнцестояние, когда Плеяды уходят за горизонт, но к моему счастью случились обильные дожди, вода быстро залила отпечатки копыт моих быков и все обошлось. Я подрезал лозы, когда Арктур начал появляться на закате, и с этим не ошибся, однако резал слишком яростно, что вовсе не пошло им на пользу. Собственно, правильных решений я принял куда как меньше, чем ошибочных, и если бы это происходило дома, меня ждал бы полный провал. Однако скудный урожай в Ольвии, как выяснилось в конце концов, обильнее, чем в хороший год в Аттике, а я получил возможность научиться уму-разуму на своих ошибках. Занятый порчей пашни и рубкой лозы в капусте, я почти не видел сына и жену, что в ретроспективе оказалось скорее хорошо, чем плохо. Чем меньше я маячил у нее перед глазами, тем меньше действовал ей на нервы, в то время как мирное течение повседневной жизни смягчало ощущение, что с ней дурной обошлись. В конце концов прядение, прочесывание, мытье пола и хлопоты по дому совершенно никак не зависят от его географического положения, и в целом сейчас ей было ничуть не хуже, чем до знакомства со мной. Когда наши пути пересекались, мы обращались друг с другом скорее как добрые соседи, чем как-то еще — несколько дружелюбных приветственных слов поутру, вежливые расспросы, как прошел день, вечером, и все в таком духе. Если мне нужно было заштопать тунику, а ей хотелось, чтобы я перевесил покосившуюся дверь, мы шли друг другу навстречу со всей приветливостью, какую принято проявлять к соседу, попросившему взаймы нож для подрезки или помощи в установке столбов. Уверяю тебя, это настроение было превалирующим в нашей колонии; мы все были соседями и каждый охотно помогал другому, зная, что рано или поздно помощь может понадобиться ему самому.
