Александр Казанцев - Школа любви
Лето стояло жаркое, душное. Чтобы чем-то себя занять, уходил я рыбачить на ближний пруд. Но и рыба не желала меня потешить. Сазаны и лини вовсе не брали наживку, карасики попадались — мелкота, не пескарей же добычей считать. Однако каждое утро, будто на дежурство, шел я с удочками в предрассветной тиши по тропке в росистых джунглях высокой конопли вдоль берега речки Вторушки, к зеленому зеркалу пруда, забрасывал снасти и, устав ждать поклевки, наблюдал, как легко летит над водой утренний туманец, как выплывают из ножевых зарослей куги табунки диких уток — чирков и даже лысух, как начинают играть-плавиться брезгающие моей наживкой сазаны, пуская по глади пруда широко расходящиеся круги, как выкатывается из-за темной хребтины горы Росомахи алый диск солнца… А когда совсем рассветет, припечет даже, слушал кличи проплывающих в вышине коршунов, растопыривающих кончики своих крепких крыльев, будто черные пальцы. И дивился, что эта сильная хищная птица, гроза мелкой живности, издает такой хрупко-стеклянный, чуть ли не жалобный крик. Порой мне казалось, что это голос моей тоски…
После рыбалки заваливался спать до полудня, а то и дольше, потом прогонял дрему ледяным душем и пытался настроиться на творческий лад, но сколько бы ни грыз ручку, ни черкал ею в тетради, ничего путного не выходило. С хмарью на роже шел курить на балкон.
Мама переживала, видя, как я томлюсь, уже не травила мне душу высказыванием обид, что Елена, не приехав сама, не привезла внучку, пыталась хоть чем-то меня занять, развлечь, но однажды, раздосадованная тщетностью этих попыток, вышла ко мне на балкон и спросила напрямик: «Скучно тебе с нами стало?..» «Есть такое…» — немилосердно буркнул я, гася окурок в баночке из-под сметаны. Но увидел глаза мамы, и жутко захотелось мне, чтобы не услышала она моих слов, чтобы истаяли они на лету или исказались до неузнаваемости, превратясь хотя бы в стеклянный клич коршуна. Да не вернуть оброненных слов, как не остановить брошенного камня… Глаза у мамы были — как тогда, в детстве моем, когда, резвясь бездумно, швырнул я кусок мела с вершины орликовской Белой горы…
И ведь не обнял маму, прощения не вымолил, не знаком еще толком со страшным словом «поздно»!..
А чтобы скуку свою растрясти, навестил вновь друзей-газетчиков, хотя не поглянулись недавно им стихи мои. Надо ли повод для пирушки искать?.. Сабантуй на квартире Виктора Коржа, завешанной его превосходными фотопейзажами, заваленной великим множеством книг, взбурлил, как Бухтарма меж валунов. Хромоногий Витя, откупоривший уже шестой десяток, ставший дедом, но диковинно сохранивший душу от силы тридцатилетнего, только успевал в перерывах между рюмками щелкать своим окаянным, видавшим виды «Никоном», который из воды даже выловлен был однажды, когда сплавлялся Витя со товарищи на плотах. Ну а я орал, захмелев: «Вы правы, черти, хуже я стал писать, хуже!.. Окабинетился, бытом оброс!.. Но я еще прорвусь, такое выдам!..» «Да ты и так наш маячок!» — отпустила максимально возможную для нее похвалу широкоплечая Тамара, не выпуская из объятий своего друга, кучерявого прокурора, уведенного недавно из семьи, будто из всех шести чувств лишь осязанию доверяя. А самый молодой из нас, джигит Исламов, красавец-кавказец Вадим, взял в руки гитару — будто вакханку на колени усадил — стал петь не надрывные, как раньше, песни, а ернические куплеты собственного сочинения — от имени не утрудившего себя образованием выпивохи, драчуна и бабника. Жаль, не запомнил я их жизнеутверждающего содержания, помню только, что все от хохота покатывались, слушая. А я заплакал.
Мне вдруг безумно жаль стало этого ослепительного красавца, лишь первую четвертушку века доживающего. Спьяну поблазнилось мне, что жить этому жизнелюбу осталось совсем немного. Нет, не увидел я вовсе мученического ореола над его смоляной шевелюрой, а тем паче не мог знать-догадываться, что через несколько лет истерзают его прекрасно сложенное тело осколки гранаты, брошенной в барную стойку пьяным в дымину прапорщиком, недавно вернувшимся из воссоединившейся Германии и сводящим какие-то счеты с барменом, — где уж мне знать-предвидеть, что та дура-граната, отскочив от барной стойки, разорвется под ногами Вадима, в прекрасном расположении духа выходящего с другом из ресторана!..
Я всхлипнул. И довольно громко. Пробуравил этим непристойным звуком веселый смех друзей. Все глянули на меня ошалело. Витя Корж опустил даже свой многоопытный фотоаппарат и прищурился, как всегда делал, чтобы пристальней вглядеться, понять. Но, бессилен осознать причину моего плача, помотал крупной, под пацана стриженой головой на бычьей шее.
— Перебрал Костенька! — предложила самое простое объяснение Тамарка.
— Ты от счастья явно поглупела, — вступился за меня Вадим. — Душа у человека не на месте, видать…
А я ведь и объяснить-то им ничего не мог. Сам толком не понял, с чего вдруг пожалел Вадима. А может, и себя?..
— Развеяться ему надо! — сказал многоопытный, уж не меньше, конечно, своего «Никона», Корж. — Кровь, наверно, застоялась. Давайте ему подружку найдем!
Эта мысль особенно понравилась Тамарке.
— Я сейчас соседке своей позвоню — у нее муж в командировке как раз! Вот здорово!.. — и метнулась к телефону, отлепившись от своего прокурора.
— Не надо! — завопил я, утирая слезы.
— Не комплексуй, Костя, ты ей понравишься! — заверила толстопятая, при всей утонченности натуры, Тамарка. — Она с тобой заочно знакома по стихам: тащится от них, критику мою не слушает… И она тебе понравиться должна, бестия такая белокурая!.. — Сама уж и номер набирать принялась.
Тут я вскочил, трубку у нее выхватил.
— Кончай! Без твоей помощи обойдусь.
— Ну, ты просто стоиком стал, — забормотала Тамара, обиженно терзая свою короткую, под Гавроша, стрижку. — Я ж не в постель ее к тебе укладываю, сами бы разобрались…
— И, правда, Костя, мы ж по-дружески, — поддержал ее мудрый Корж. — Тошно видеть, как тебя мерехлюндия корежит…
— Спасибо, но без вас обойдусь, — ответил я и неожиданно для себя добавил: — Сам знаю, кому позвонить.
И стал набирать незабытый номер…
О Ромашке знал я, что она давно замужем, а встреченный на днях одноклассник сообщил, что сын у нее родился, что уезжала надолго — то ли в Прибалтику, то ли на Черное море, но вернулась этим летом с мужем и сыном, теперь опять у нее зыряновская прописка…
Услышав бодрое «але» ее отца, я постарался на всякий случай изменить голос, и мне это легко удалось, ведь осип от волнения.
— На работе она, — ответил на мой вопрос вышедший уже, конечно, на пенсию шахтер. — И теперь не с нами живет.
Но не так-то просто от меня отделаться.
— А как на работу позвонить? Мне по делу надо, по неотложному… — сам на друзей обернулся, но те деликатно подались курить на балкон.
— Знаю твое «дело», зятек, не пудри мне мозги, — проявил сногсшибательную проницательность и памятливость несостоявшийся мой тесть. — С приездом, что ли?..
— Да уж скоро уезжаю… — забормотал я. — Вот повидаться хотел или хотя бы голос услыхать…
— А потом стишки написать про это, да?.. Нет, зятек, это я тогда, в лесу, слабину дал…
Все это, а особенно слово «зятек» произносил он с усмешкой, явно заключая этим его в кавычки. И намек его про стишки я сразу понял: в один из прошлых своих приездов оставил я в редакции зыряновской газеты цикл любовной лирики, там были и стихи, посвященные Ромашке, даже имя ее называлось, но публиковать просил под псевдонимом. Только, видать, не всех удалось ввести этим в заблуждение.
— Не для стихов — для души надо! — взмолился я.
— Который раз ты моей добротой пользуешься… — вздохнул отставной шахтер. И дал номер.
Она узнала меня сразу! И ее голос я узнал бы из тысячи, он не изменился ничуть. Вновь, как когда-то, сердце стало колотиться в моем горле…
— Костенька, нам надо встретиться! Непременно! Я сейчас отпрошусь… — так горячо сказала, будто и не было между нами лет, далей. — Только к друзьям твоим, прости, не пойду, жди меня через час у Дворца…
Друзья мои, узнав, что я ухожу, сперва негодующе завопили, потом вникли все же в ситуацию, заставили умыться холодной водой, мускатного ореха пожевать и, облобызав меня на прощание, остались пить за то, чтобы у меня «все получилось». А я вскоре был уже возле белокаменного Дворца культуры, гордости всех зыряновцев от мала до велика: «Такого и в области нет!..» — не зря же непременно с большой буквы произносят это слово мои земляки. Дворец стал единственным современным и в то же время роскошным зданием городка — построен на излете бурного развития горнодобывающей промышленности в Зыряновске, при «развитом социализме» еще. А в примыкающем к нему молодом парке, разбитом на месте высохшего болотца, все лето мирно паслись коровы, иногда они выходили зачем-то к фасаду этого «очага культуры» и, стоя на асфальте, внимательно разглядывали афиши, порой оставляя после себя золотые лепехи.
