Джулиан Рэтбоун - Короли Альбиона
Вместо ответа Питер ухватил меня за локоть — он всегда так поступал, когда хотел сообщить мне что-то особенно важное для него, задушевное, или хотел каким-то образом переубедить меня, — и повел меня в неф. Там стояла небольшая статуя, довольно грубое изображение женщины верхом на коне. Затем Питер стал обходить кругом старые колонны, и показывать мне капители, на которых был представлен в столь же грубом исполнении акт совокупления и тому подобное. Наконец, вернувшись во двор церкви, Питер подвел итоги увиденному.
— Это святилище, а не церковь, — сказал он. — Этот храм принадлежал не богу, а богине, белой госпоже — повсюду в нашей стране она разъезжала в пору летнего солнцестояния верхом на белом коне, златовласая, обнаженная, если не считать венка из цветов. Это знаки ее культа, их можно найти повсюду, если знать, где искать. В Бэнбери ее изображают с кольцами на пальцах и с колокольчиками на ногах, в Ковентри ее знают под именем Годивы. Церковники пытаются затушевать ее культ, строя свои церкви вокруг прежних храмов, но полностью стереть его они не в силах.
— Почему же этот храм, превратившийся в церковь, посвящен мужчине, пророку Иоанну Предтече? — возразил я. — Почему не Марии, матери пророка Иисуса, ведь вы считаете его богом, а стало быть, и его мать — богиня?
Питер посмотрел на меня спокойным, ничего не выражающим взглядом.
— Ты, верно, не знаешь, что праздник святого Иоанна, день его смерти, приходится на двадцать пятое июня, летнее солнцестояние, — ответил он. — Более того, Иоанн был обезглавлен, потому что такой награды потребовала себе за танец прелестная обнаженная девушка. Он был принесен ей в жертву. Погоди, через несколько недель наступит летнее солнцестояние, мы увидим костры, которые озарят всю страну, и тогда ты мне поверишь.
В этот вечер брат Питер читал проповедь, как обычно, сообразуясь с составом небольшой группы слушателей, на которых мы наткнулись у моста через реку. Большую часть его аудитории составляли цветущие розовощекие женщины в нарядной одежде — не в столь пышной, напоказ, какую любит знать, а в опрятных юбках и блузах белого, черного, коричневого или серого цвета, все как одна в накрахмаленных до хруста чепцах — порой эти головные уборы вздымались вверх словно паруса. Я отметил также довольно крупные ожерелья и серьги из золота.
Питер говорил о добродетели прилежного труда, о том, что благополучие есть не только результат прилежания, но и знак Божьего благоволения, более чем благоволения Бог избрал их своими служанками. Он добавил также, что человек не может быть спасен и причислен к избранным благодаря добрым делам или благодаря свершению таинств, этой погремушки для простых и ребячливых умов нет, он должен быть «выбран» Богом, потому он и называется избранным. А как человеку узнать, что он избран? Прежде всего об этом свидетельствует особая внутренняя уверенность, но есть и внешние приметы, например достаток, которого человек достигает благодаря приобретенным немалой ценой навыкам и усердной работе. И вновь Питер приводил и доводы, и примеры из посланий святого Павла в переводе Уиклифа. Похоже, этот Павел и впрямь был философом, судя по тому, как он разбирает вопросы веры, избранности и пользы или бесполезности добрых дел.
Слушательницам это пришлось по душе. Они улыбались, разглаживали фартуки, немногочисленные мужчины выпячивали грудь, откашливались и многозначительно поглядывали друг на друга.
— Так на что нам сдались священники с их латынью, — воскликнул Питер (приближался кульминационный момент его речи), — когда у нас есть для руководства Святое Писание, изложенное на чистом и внятном для всех английском наречии? На что нам церкви, когда нам обещано: где двое или трое соберутся во имя Его, там и Он будет посреди них? На что нам исповедь и отпущение грехов, когда мы можем прислушаться к голосу собственной совести?
В завершение Питер привел притчу о талантах[40] (как он сказал, из Евангелия от святого Матфея, глава двадцать пятая), тоже в переводе Уиклифа. Речь в ней шла о хозяине, похвалившем тех слуг, которые сумели пустить в рост вверенные им большие суммы денег, и осудившем того, кто зарыл монеты в землю и вернул их ему без прибыли.
Одному из слушателей, тощему высокому старику ткачу в дорогом бархатном костюме, с золотой цепью на груди, так понравилась эта речь, что он пригласил нас поужинать и переночевать у него. Этот человек был настолько богат, что в доме у него имелась даже отдельная комната для гостей. Его жилище напомнило мне лондонский дом олдермена Доутри, хотя, конечно, оно было скромнее. Тем не менее старый ткач и его семейство крупная светловолосая жена с большим носом и обширным бюстом, три дочери и двое зятьев — приняли нас прямо-таки по-королевски.
Поздним вечером, когда служанка проводила нас наверх и оставила на ночь свечу из чистого пчелиного воска, я напомнил Питеру:
— Как белая госпожа? Белая госпожа на белом коне?
— О, — ответил он, — я безумно люблю ее — но разве она приведет нас к столу с жареной уткой, плум-пудингом и сливками? Она обитает с немногими оставшимися пастухами и пахарями, она в Зеленом Лесу и с цыганами.
Питер захрапел, а я, улегшись по другую сторону разделявшего нас валика, задумался вот над чем: эти люди преуспевают, они зарабатывают много денег, и притом они весьма бережливы, они живут неплохо, но не транжирят свое богатство, не выставляют его напоказ. Не похожи они и на скупцов, которым доставляет удовольствие просто копить золото. Как они распоряжаются своими талантами, образовавшимся излишком денег?
Вельможа, получив от своих крестьян оброк, излишек продуктов продает за деньги ремесленникам и купцам, у которых нет своей земли. Все эти деньги он истратит на то, что ценит превыше всего, а для вельможи главное потешить свое самолюбие и утереть нос другим. Он купит строительный материал и оплатит работу строителей, чтобы возвести еще более великолепные дворцы и замки, он приобретет тонкие материи и резную мебель, задаст пир, достойный Гаргантюа[41], а если ему, как это обычно бывает, грозит сосед или сам он мечтает захватить земли другого вельможи, то деньги уйдут на самый дорогостоящий товар — оружие, доспехи, наемников — и на саму войну.
Но как же распорядится золотом крестьянин, если в качестве платы за свой труд или продав произведенный им продукт он получит больше денег, чем ему нужно? Разумеется, он будет их беречь, он спрячет золото под полом своей хижины на черный день, когда случится неурожай или хозяин сгонит его с земли.
А эти пряхи и ткачи и прочие ремесленники и купцы? Я уже наблюдал этот процесс, когда торговал по поручению хозяина, и теперь видел то же самое в Берфорде: разбогатев, эти люди прикупали больше шерсти, еще одну прялку, еще один ткацкий станок. Они не могли в одиночку работать на двух станках сразу, а потому приходилось покупать еще и время работника. Но, точно так же, как им самим их работа приносила больше денег, чем требовалось на повседневные нужды, так и изготовленную наемным работником ткань они продавали дороже, чем стоило все в совокупности: сама шерсть, лишняя прялка, ткацкий станок и жалованье работнику. Иначе не было бы никакого смысла заводить новый станок. Тем самым лишних денег становилось еще больше. Что теперь делать? Разумеется, опять то же самое. И так до тех пор, пока один человек не скупит сотни, тысячи тюков шерсти и время тысячи ткачей… А что потом?
Вероятно, когда-то должен наступить конец. Скоро в стране и во всем мире будет больше шерстяной ткани, чем нужно. У каждого человека появится три одежды — одна на каждый день, одна выходная и одна на всякий случай, и на этом процесс должен остановиться. Но остановится ли он? Разве предприимчивые люди не начнут заранее оглядываться по сторонам, присматривая еще какой-нибудь товар?
Голова у меня начала кружиться, мне сделалось нехорошо, в голове вертелись всевозможные схемы того, как все это должно происходить, я проделывал какие-то вычисления, потом многократно умножал полученные числа, то и дело забывая результат. Вскоре я весь покрылся потом и начал стонать, напуганный открывавшейся предо мной бесконечной перспективой. Питер проснулся и ворчливо осведомился, что меня так растревожило.
Я подробно ответил ему, приведя цифры и факты, и он мне сказал:
— Али, когда ты говорил о трубах, всасывающих в себя питательные вещества и выбрасывающих экскременты, ты заглянул в далекое прошлое, а сейчас, предаваясь фантазиям о человеке, отправляющемся на рынок с двадцатью ярдами льна, ты проник в будущее. А теперь спи.
— Не льна, — возразил я, — а шерсти. С двадцатью ярдами шерстяной ткани.
— Забавно, — отозвался он. — Готов поклясться, ты сказал — «льна».
На следующий день мы направились на северо-запад, на этот раз твердо решив добраться до Мейклсфилда, или, как его еще называют, Манчестера. Мы по-прежнему пробирались окольными тропами, от одной деревушки к другой. Припоминаю, что следующую ночь мы провели в амбаре, в остатках уцелевшего с лета сена. Я так отчетливо помню этот вечер потому, что, когда мы подошли к деревне и приостановились, чтобы оглядеться, наступил миг вечерней тишины. Потом черный дрозд, сидевший высоко в ветвях ивы, раскрыл клюв и запел вечернюю песню, и ее подхватили все пташки. В вечернем тумане их голоса разносились на несколько миль окрест. Это место зовется Эдлз Трэп.
