Элен Баррингтон - Королева бриллиантов
Войдя в комнату, он прямо направился к королю и почтительно ему поклонился:
— Добрый вечер, сир!
«В комнате находилось пять человек, и этот несчастный своим приветствием «Добрый вечер, сир» нанёс смертельный удар всей пятёрке: оно означало гильотину для троих — для короля, королевы, и принцессы; длительная агония в Тампле для дофина, а для дочери королевы ссылка, смерть и пресечение династии», — так писал позже Виктор Гюго.
Наступила мёртвая тишина... Наконец король, поднявшись из-за стола, сказал:
— Да, я ваш король!
Наступило утро. У отеля собралась плотная толпа людей. Два комиссара — Ромер и Байон — прокладывали себе путь через эту серую массу. Поднялись на второй этаж.
Байон в чёрном костюме, взволнованный, бледный, падая с ног от усталости, подошёл к королю. Он едва мог говорить, слова давались ему с большим трудом:
— Сир, вы знаете... Весь Париж негодует. Нашим жёнам, нашим детям снова грозит опасность. Вы дальше никуда не поедете... Этого требуют интересы государства... Да, сир, наши дети, наши жёны...
Мария-Антуанетта подошла к комиссару и, взяв его за руку, подвела к спящей дочери.
— По-вашему, я не мать?
— Скажите, чего вы хотите, — перебил её король.
— Сир, но декрет Национального собрания...
— Где он?
— У моего товарища.
Бледный, смущённый Ромер протянул королю декрет. «Национальное собрание лишает Людовика XVI прав монарха... все должностные лица обязаны сделать всё, что в их силах, чтобы арестовать членов королевской семьи... король отныне во всём обязан подчиняться Национальному собранию...»
Глядя на королеву, Людовик XVI медленно произнёс:
— Во Франции больше нет короля!
Мария-Антуанетта вдруг вышла из оцепенения.
Эта волевая женщина помнила, что она всё ещё королева Франции. Взяв декрет Национального собрания, посмевшего распоряжаться её судьбой и судьбой её детей, она, с вызовом скомкав его, презрительно швырнула на пол.
— Я не желаю, чтобы эта бумажка замарала моих детей! — гневно крикнула она.
К этому времени в маленьком городке Варенн собралась громадная толпа, никак не менее шести тысяч человек. Они бесновались, оглушительно свистели, кричали:
— В Париж их! В Париж!
— Пусть едут в Париж, если не хотят, чтобы мы прикончили их прямо здесь.
Королевская семья села в карету. Все занимали свои места нарочито медленно, всё ещё надеясь на скорое появление генерала Булье с его гусарами. Но грозный рёв толпы нарастал. Ликующий Варенн сопровождал свою добычу, громко распевая революционные песни. Карета повернула в обратный путь. Людовик XVI более не король, Мария-Антуанетта — более не королева...
Путешествие, подгоняемое страхом, кажется таким быстротечным; колеса экипажа стремительно вертятся, словно к ним прикрепили крылья, а вот возвращение домой, к тому, с чем уже, кажется, навсегда распрощался, становится мучительно долгим и скучным. Колеса вращаются еле-еле, словно жернова. Если расстояние от Парижа до Варенна карета преодолела за двадцать часов, то на мучительное возвращение потребовалось трое суток. Солнце немилосердно палило; в нагретой зноем карете было жарко, как в духовке. Все шестеро пассажиров жадно ловили раскрытыми ртами воздух. Они ехали по дороге, словно проходя сквозь строй. По обеим обочинам до самого Парижа выстроились шеренги людей. Толпы злорадствовали над неудачниками-беглецами, поливали их оскорблениями и отборной бранью. Каждому была по душе эта унизительная картина. Ещё бы, опозоренного монарха с подлой «австриячкой» силой возвращают в столицу.
Только к вечеру прибыли в Шалон. Там у поворота дороги на Страсбург Мария-Антуанетта в сумерках увидела триумфальную арку. Какая ирония судьбы. Двадцать один год назад она была сооружена в её честь, когда она, Мария-Антуанетта, в нарядной застеклённой карете ехала из Австрии во Францию, и на всём пути народ восторженно приветствовал её криками. До сих пор на арке можно увидеть надпись по-латински: «Acternum stet, ut amor» («Да будет это памятник вечен, как наша любовь»). Эти слова вдруг заставили её вспомнить де Ферзена. Где он сейчас? Удалось ли ему спастись?
Третий, последний день возвращения выдался самым ужасным. Ещё никогда не было им в карете так жарко. Солнце, казалось, раскалило её докрасна. Наконец кортеж остановился у таможенного шлагбаума, под которым они ночью проехали несколько десятков часов тому назад. Король попросил налить ему вина. Ему принесли большой бокал. Он выпил его залпом. Впервые с того момента, как они выехали из Варенна, прекратился визгливый галдёж толпы, эта какофония злобных душераздирающих воплей. Теперь до несчастных пленников не долетал ни один возглас — кругом стояла удивительная тишина. Парижане были предупреждены большими объявлениями о возможном наказании за шумные приветствия. Порцию розг получат те, кто начнёт срамить и унижать самого значительного пленника нации.
Их повезли окружным путём по всему Парижу, чтобы все увидели беглецов. Наконец доставили во дворец. Там, к их удивлению, ждали торжественно выстроившиеся лакеи. Был накрыт чуть ли не праздничный стол. Глядя на всё это, на ничуть не изменившуюся со времени их побега обстановку, можно было подумать, что всё, что они пережили за эти три дня, — просто кошмарный сон, не больше.
Но Марию-Антуанетту не могло обмануть это представление. Она гораздо лучше, чем муж, понимала, что всё потеряно. Король сделал ещё шаг к своей гибели, революция — к своему окончательному триумфу.
Мария-Антуанетта вошла в свои покои. Сняла надоевшую шляпку с вуалью. Её волосы, которые всего пять дней назад были светлого оттенка, стали седыми. «Сейчас я похожа на семидесятилетнюю старуху!» — подумала она, постояв с минуту у большого зеркала. Ей так тяжело, особенно ещё и потому, что от де Ферзена нет никаких вестей. И вот на следующий день она написала ему самое пылкое, самое нежное письмо, письмо, властно требующее ответа, заверений в любви королеве-пленнице:
«Я хочу сказать, что люблю Вас, но даже этого не могу сказать вам лично. У меня всё хорошо, обо мне не беспокойтесь. Как мне хочется услыхать поподробнее о вас. Все письма ко мне зашифровывайте, а адрес поручите написать вашему камердинеру. Кому адресовать мои письма к вам? Без них я не могу жить. Прощайте, мой самый любящий, самый любимый человек на земле. Я обнимаю вас от всего сердца».
А её супруг, этот бесчувственный толстяк, иначе смотрел на жизнь. В день позорного возвращения в Париж он записал в своём дневнике: «Выпил молочной сыворотки».
Людовик XVI знал, что революция ничего с ним пока не сделает. Они хотят конституции, но для этого нужен король, причём не мёртвый, а живой. Поэтому ведущие революционные партии и Национальное собрание постарались замять скандальное дело с побегом королевской семьи в Варенн. «Никакого побега не было, — стали распространять они повсюду выгодную для них ложь. Король никуда не уезжал без спроса. Его просто «похитили».
ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ
Король и королева вновь оказались на положении пленников. Птички водворены в золотую клетку в Тюильри. Охрана многократно усиливается, чтобы отбить у королевской семьи всякую охоту к повторению свой неудачной авантюры. Часовые разгуливают с ружьём наперевес даже по крышам дворца. Предусмотрена каждая мелочь.
Мария-Антуанетта в полном отчаянии. Как быть? Можно ли в таком положении продолжать борьбу? Она пишет своему ненаглядному де Ферзену: «Я не живу, я существую... Как я переживаю из-за вас, как сожалею, что вас нет рядом... Некому даже поплакаться... Нас охраняют и днём, и ночью...»
А граф оставляет в своём «Дневнике» такую запись: «Офицеры охраны дошли до такой наглости, что захотели ночевать в покоях королевы, в её спальне, чтобы и ночь не спускать с неё глаз. Ей удалось добиться только одного, — чтобы они ночевали в коридоре между двумя дверьми. Дважды, а то и трижды за ночь они входят к ней, чтобы убедиться, в кровати ли она. Какой ужас!»
Безвольный король готов на всё. Он по-прежнему не желает ничего предпринимать, целиком полагаясь на свою супругу. Когда к нему явились члены парламентской комиссии по расследованию его «похищения» — власти упрямо придерживаются этой зыбкой версии, — Людовик XVI любезно их принял в своём кабинете и, повернувшись к сестре, сказал:
— Елизавета, дорогая, сходи к королеве, узнай, не сможет ли она принять этих господ. Пусть она их выслушает.
Король понимал, конечно, что у него всё меньше возможностей играть роль монарха. Он связан по рукам и ногам. Но, кажется, такое вынужденное безделье ему даже нравилось. Теперь он предоставлен самому себе, и досуга у него хоть отбавляй. Король вдруг проявил интерес к статистике. В своём интимном «Дневнике» он делает такую любопытную запись: «С1775по1791 год я выходил из дворца 2636 раз».
