В. Мауль - Русский бунт
В сгущавшейся атмосфере святотатственной беспросветности народ отчаянно ждал, когда же сверкнет «луч света» в «темном царстве», наполненном коллективными фобиями, раздражавшей сменой настроений и колебаниями психики масс, легко впадавших в панику, в иные эмоциональные переживания. Подобные ожидания «избавителя» давали самозванцам шанс на отклик страстно желавших возрождения благостной старины крестьян и однодворцев, казаков и некоторых солдат, раскольников и части низшего духовенства и т. д. Готовность к позитивному реагированию на объявление «истинного» царя в обстановке массового психологического ажиотажа приводила к тому, что в некоторых населенных пунктах даже священники встречали самозванцев торжественными молебнами, колокольным звоном, после чего приводили крестьян к присяге новоявленному «императору».
Но, увы, в итоге «гора родила мышь». Отдельным самозванцам удалось приобрести 200 – 300 сторонников, другие не добились даже такого успеха. И результаты эти вполне закономерны. Как показывает анализ российского самозванчества, народный монархизм «был не базой, а препятствием для поддержки заведомых самозванцев; даже ближайшее окружение самозваного претендента на царский трон должно было пребывать в уверенности, что служит “подлинному” государю» [123; 86].
В противном случае происходил сбой: в традиционной «картине мира» самозванцы – это актеры, мимы, скоморохи. Их действия совершаются при попустительстве нечистой силы. Если устами «истинного» царя говорит Бог, то устами самозванцев – Сатана. Они переигрывали, может быть, еще и потому, что плохо знали свою роль, недостаточно, так сказать, выучили фольклорные и исторические уроки. «Не вызывает сомнений, что массе, по причине экономических, военных и т. п. интересов, потребовался, чтобы прийти к цели, Наполеон, а не Фуше, Цезарь, а не Помпей, т. е. обладатель особого дара, властитель психологии масс» [63; 353].
Очевидно, большинство претендентов на имя Петра III похвастаться такими способностями не могли, не дотягивали до идеала и выглядели не слишком убедительно, компрометируя себя. Не все они могли последовательно пройти до конца крестный путь, предписанный фольклорной монархической схемой. Некоторые и сами робели перед грандиозностью затеянного дела. Отсюда и их фиаско. Необходим был приход талантливого вожака и организатора, способного с огромной силой выразить народные чаяния, чтобы во имя попранной старины под знаменем «императора Петра Федоровича» против «изменников-бояр» и «царицы-самозванки» всколыхнулись и поднялись на бунт тысячи людей.
«Парад» самозванцев – это и есть путь народной утопии к обретению «истинного» Петра III. Поэтому калейдоскопическое «мелькание» лжецарей не могло смутить сознания простецов – мол, что-то их слишком уж много. Дело в том, что традиционные идентификационные механизмы работали по иным, нежели сегодня, правилам. Всю глубину различий можно заметить на примере «проверки» самозваного претендента, предложенной советским историком К. В. Сивковым. В качестве критериев он рекомендует следующие параметры: внешнее сходство, возраст претендента и бывшего императора, биографические данные, общее впечатление, производимое претендентом (голос, манера говорить, держать себя), и собственное представление об императоре как носителе верховной власти в государстве [108; 108]. Рационально мыслящий человек XX или XXI столетия, возможно, поступил бы именно так, после чего, заметив несоответствия, назвал бы самозванца самозванцем.
В масштабе же мифологического мышления совершенно различные (на наш взгляд) предметы могли рассматриваться как разные ипостаси одного. «При таком подходе люди с одинаковыми именами в определенных ситуациях могли восприниматься как одно и то же лицо» [124; 62]. И соответствовать претендент должен был не столько реальному прототипу, сколько его мифологизированному образу. А значит, событийные коллизии различных самозванческих интриг все равно «работали» в одном направлении – последовательно творили утопическую избавительскую легенду о Петре III, наполняя ее конкретным содержанием. Этими умственными брожениями почва для появления «Петра III» была вполне подготовлена. Поэтому провал тех или иных конкретных самозванцев не менял общей картины массовых ожиданий скорого пришествия «избавителя». Некоторые эпизоды (реальные или вымышленные) их биографий могли дополнять общую копилку знаний о социокультурной физиономии «третьего императора». Чтобы иметь успех, каждый последующий претендент должен был включать их в канву своего самозванче-ского сюжета. Самым «успешным» претендентом монархического толка на имя Петра III стал, как известно, Пугачев, а потому и возглавленный им бунт, интерпретированный эмоциональными ощущениями простецов, обрастал свойствами священной борьбы социальной правды с временно торжествующими на святой Руси силами зла.
Появление Пугачева в «императорской» ипостаси оказалось закономерным следствием его бурной биографии и благоприятного для затеянного самозванче-ского предприятия стечения социокультурных обстоятельств. Надо заметить, что специфическая самозванческая идентичность основывалась в той или иной степени на мифологическом отождествлении. В психологически напряженной обстановке «потенциальный самозванец, обнаружив на своем теле “царский знак” и памятуя о том, что народ ждет “царя-избавителя” под именем, к примеру, Петра III, неминуемо начнет идентифицировать себя не просто как царя, но как “императора Петра III”. Сменив имя, он поменяет и прошлое... Следующим шагом должно стать внутреннее и внешнее перевоплощение самозванца, его вживание в конкретный образ “царя-избавителя”. Между самозванцем и теми, кто его поддерживает, устанавливаются отношения подданства, и только в системе этих отношений претендент на царский трон чувствует себя психологически комфортно, полностью забывая о своем самозванстве» [125; 70]. Очевидно, что подобная самоидентификация произошла и в нашем случае в условиях общественно-культурного кризиса, в атмосфере переживаемых простецами ожиданий скорого пришествия «избавителя» и поиска Пугачевым личной идентичности.
Образ его окончательно обрел черты сакрализован-ной харизматической личности в «узнавании» яицкими казаками в нем императора Петра III. В традиционном социокультурном пространстве самозваный претендент был противопоставлен императрице Екатерине II – «самозванке на троне». В начавшемся «конкурсе самозванцев» определить, кто из них истинный, дано не людям, но Богу, который отмечает своих помазанников особыми царскими знаками на теле, позволяющими узнать «истинного царя». В судебно-следственных материалах по истории пугачевского бунта данное обстоятельство отразилось неоднократно.
Вот как вспоминал об этом сам Пугачев: «А как сели, то Караваев говорил ему, Емельке: “Ты-де называешь себя государем, а у государей-де бывают на теле царские знаки”, то Емелька, встав з земли и разодрав у рубашки ворот, сказал: “На вот, кали вы не верите, щто я – государь, так смотрите – вот вам царской знак”. И показал сперва под грудями, как выше сего он говорил, от бывших после болезней ран знаки, а потом такое ж пятно и на левом виске. Оные казаки, Шигаев, Караваев, Зарубин, Мясников, посмотря на те знаки, сказали: “Ну, мы теперь верим и за государя тебя признаем”» [36; 161 – 162]. Тогда казаков такой «великой страх обуял, так что руки и ноги затряслись», – дополнил картину «встречи» пугачевский атаман-сотник Тимофей Мясников [87; 98].
В обстановке массового почитания и поклонения кризис личной идентичности у Пугачева был преодолен. Задетое самолюбие утешалось готовностью казаков признать в нем «царя-батюшку»: «Тогда мы по многим советованиям и разговорам, – указывал позднее один из них, – приметили в нем проворство и способность, вздумали взять его под свое защищение и ево зделать над собою властелином» [4; 150].
В дальнейшем казаки активно распространяли пугачевскую версию его «царского» происхождения, сдабривая ее картинами мучительных мытарств народного страдальца: «Дворянство же премногощедрого отца отечества великого государя Петра Феодоровича за то, что он соизволил при вступлении своем на престол о крестьянех указать, чтоб у дворян их не было во владении, но то дворянем нежели ныне, но и тогда не ползовало, а кольми паче ныне изгнали всяким неправедным наведением. И так чрез то принужденным на-шолся одиннатцать лет отец наш странствовать, а мы, бедные люди, оставались сиротами» [88; 74]. Народная молва, быстро разносимая по городам и весям, провоцировала уверенность простонародья в том, что на их стороне «подлинный» государь-император Петр III.
Пугачеву верили также потому, что, попадая под обаяние самозванческой харизмы, хотели верить в возможность социальной правды на земле, хотя основания этой веры были различными у разных сословных групп населения.
