Висенте Ибаньес - Кровь и песок
Эта готовность «взять на себя все расходы», лишь бы помочь сыну составить себе карьеру, нанесла трактирщику немалый ущерб. Но, вдохновляемый коммерческими соображениями, он не отступал, в надежде возместить все настоящие потери солидными заработками в будущем, когда его сын достигнет славы.
Бедный мальчуган, проявлявший в детстве, как и большинство его сверстников, пристрастие к бою быков, стал жертвой отцовского энтузиазма. Отец и вправду верил в призвание сына, ежедневно открывая у него новые таланты. Малодушие паренька кабатчик принимал за лень; его страх перед быками объяснял отсутствием профессиональной совести. Тучи паразитов, любителей-дплетаптов, безыменных тореро, сохранивших от геройского прошлого одну лишь косичку, кружились вокруг кабатчика, выпрашивая бесплатное угощение и другие подачки в обмен на свои советы.
Вместе с отцом они составляли совещательный орган с целью оповестить мир о том, что в предместье Вентас пи за что пропадает «звезда» тавромахии.
Кабатчик занимался устройством коррид на аренах Тетуапа и Вальекаса, не спрашивая согласия сына и неизменно «беря па себя расходы». Эти арены были открыты для всех охотников познакомиться на виду у сотен зрителей с бычьими рогами и копытами. Но за удары полагалось платить. За честь замертво упасть на арене в разодранных штанах, испачканных кровью и навозом, требовалось возместить стоимость всех мест в цирке и позаботиться лично или через доверенного о распространении даровых билетов.
Увлеченный своей идеей, кабатчик раздавал билеты приятелям, собратьям по ремеслу и неимущим «любителям». Кроме того, он щедро оплачивал квадрилью сына — всех пеонов и бандерильеро, набранных из обладателей косичек, слонявшихся по Пуэртадель-Соль; квадрилья выступала в обычных костюмах, а «маэстро» ослеплял публику роскошным нарядом профессионала.
Все для карьеры мальчика!
— Я заказал сыну прекрасный новый наряд у лучшего портного, который шьет на Гальярдо и других матадоров. Выложил семь тысяч реалов! Мне думается, в таком костюме любой тореро произведет впечатление. Каждый бы не прочь иметь такого родителя. Ведь ради карьеры сына я готов отдать все, до последнего гроша!
Во время корриды кабатчик не отходил от барьера, воодушевляя тореро своим присутствием и размахивая толстой, крепкой палкой, с которой он никогда не расставался. Едва юноша решался сделать передышку у загородки, как перед ним, подобно страшному видению, вырастал отец с толстощеким румяным лицом, и у самого носа мелькал набалдашник крепкой палки.
— Спрашивается, для чего я трачу деньги? Чтобы ты наслаждался отдыхом, как сеньорита? Разбойник, где твоя профессиональная совесть? Марш на середину арены, красуйся перед публикой.
Ах, мне бы твои годы да малость жиру скинуть!
Когда, держа в одной руке мулету, а в другой шпагу, помертвевший от страха юноша оказывался лицом к лицу с молодым бычком, отец как тень следовал за сыном позади барьера. Он был всегда рядом с ним, подобно грозному учителю, готовому поправить ученика при малейшей оплошности.
Матадор поневоле, затянутый в красный шелк, щедро расшитый-золотом, больше всего на свете боялся возвращения домой, где, нахмурив брови, его поджидал рассерженный отец.
Невыносимо ныло тело, побывавшее под копытами бычка.
Прикрывая роскошным плащом клочья рубахи, свисавшие из разодранных штанов, бедняга входил в таверну. Мать, некрасивая, но крепкая женщина, раскрыв объятья, бросалась к сыну, измученная долгим и томительным ожиданием.
— Вот твой олух! — рычал кабатчик.— Вконец осрамился!
Зачем я только деньги трачу!
В гневе он замахивался грозной палкой, и юнец, одетый в шелк и золото, которому незадолго перед тем удалось прикончить двух молодых бычков, обращался в бегство, прикрыв голову руками, меж тем как мать вступалась за него:
— Ты разве не видишь, что сын ранен?
— Как же, ранен! — с горечью восклицал отец, досадуя, что до этого дело не дошло.— Только настоящие тореро бывают ранены. Зашей да постирай ему штаны. Погляди, как разделал их этот разбойник!
Но спустя несколько дней в душе кабатчика снова воскресала вера в сына. С кем не бывает! Знаменитым матадорам — и тем случалось осрамиться на арене. Главное, не унывать. Мы своего добьемся! И кабатчик вновь затевал корриды на аренах Толедо или Гуадалахары, поручая все заботы доверенному из числа своих друзей и, как обычно, «беря на себя расходы».
Новильяда на большой арене Мадрида была, по словам кабатчика, не виданным до сих пор зрелищем. На этот раз молодцу удалось недурно справиться с двумя бычками, и зрители, получившие в большинстве своем бесплатные билеты, вовсю хлопали сыну кабатчика.
У выхода появился отец во главе шумной ватаги маленьких бродяг. Он собрал в кучу всех парнишек, слонявшихся близ цирка и поджидавших удобного случая прошмыгнуть в ворота. Кабатчик умел устраивать дела. По пятьдесят сантимов на брата, с условием до хрипоты кричать: «Да здравствует Манитас!»—и подхватить на плечи славного новильеро, едва он покажется из ворот.
Манитас, все еще трепещущий после пережитых волнений, был вмиг окружен, стиснут и поднят на руки ревущей ватагой мальчишек; в таком виде он и совершил победоносное шествие от арены до Вентас по всей улице Алькала, провожаемый любопытными взглядами из трамваев, которые непочтительно продолжали свой путь, преграждая дорогу славной процессии, Следом шел удовлетворенный отец, держа под мышкой свою толстую палку и делая вид, будто не имеет никакого отношения к возгласам восторга; но едва крики затихали, как, забыв об осторожности и обуреваемый яростью торговца, который не получил сполна за уплаченные деньги, он спешил вперед и сам давал сигнал: «Да здравствует Манитас!» Тут рев возобновлялся с прежней силой.
С тех пор прошло немало времени, а кабатчик все еще приходил в волнение, вспоминая великое событие.
— Мне принесли его в дом на руках, сеньор Хуан, точь-в-точь как это частенько случалось с вами, прошу простить за смелое сравнение. Вы сами убедитесь, мальчик стоящий... Ему не хватает лишь одного: чтобы вы дали ему толчок.
Желая как-нибудь отвязаться от кабатчика, Гальярдо отвечал уклончиво. Что ж, пожалуй, он согласится руководить новильядой. Посмотрим, торопиться пока некуда, до начала зимы еще много времени.
Однажды под вечер, дойдя по улице Алькала до Пуэрта-дельСоль, Гальярдо остановился как вкопанный: у гостиницы «Париж» из кареты вышла белокурая дама... Донья Соль! Мужчина, с виду иностранец, подал ей руку, чтобы помочь, и, сказав несколько слов, удалился, в то время как дама исчезла за дверью отеля.
То была донья Соль. Тореро ни минуты не сомневался в этом.
Не сомневался он и в характере ее отношений с иностранцем, уловив взгляд, которым они обменялись, и улыбку при прощании.
Именно так смотрела она и улыбалась ему в былые счастливые времена, когда они вместе скакали верхом по безлюдным окрестностям, залитым мягким пурпуром угасающего солнца. Проклятие!..
Вечером, встретившись с друзьями, он хмурился, а ночью беспокойно спал, отравленный ожившими воспоминаниями. Когда он поднялся, комнату сквозь стекла балкона заливал мутный и мертвенный свет пасмурного дня. Шел дождь вперемежку с хлопьями снега. Все было мрачным: небо, стены дома напротив, навес соседней крыши, с которой стекали капли дождя, грязная мостовая, блестящий, как зеркало, верх экипажа и раскрытые купола зонтиков на тротуарах.
Одиннадцать часов. Что, если он отправится сейчас к донье Соль? Почему бы и нет? Вчера Гальярдо с досадой прогнал эту мысль. Не станет он унижаться. Ведь она скрылась без всяких объяснений, а потом, зная, что он на пороге смерти, даже не поинтересовалась его здоровьем. Всего-навсего одна телеграмма в первый момент, и больше ничего; даже десятка строк не прислала, и это она, которая так охотно вела обширную переписку с подругами. Нет, он не пойдет к ней. Настоящий мужчина не должен...
Но наутро после беспокойной ночи воля его ослабела. «Почему бы .и нет?» — спрашивал он себя снова. Он хотел ее видеть.
Среди всех женщин, которых он знал в своей жизни, донья Соль была для него единственной; она влекла его с непонятной силой, как еще ни одна из тех, кого он любил. «Не могу ее забыть»,повторял тореро, признаваясь в своей слабости... Ах, как он страдал от этой неожиданной разлуки!
Тяжелое ранение на арене Севильи и невыносимые физические страдания заглушали любовную досаду.-Болезнь, потом новое 593 сближение с Кармен помогли ему примириться с потерей. Но забыть? Никогда! Он делал нечеловеческие усилия, чтобы не вспоминать прошлого; но порой незначительное обстоятельство, улица, где он, бывало, скакал рядом с прекрасной амазонкой, случайная встреча с белокурой англичанкой, общение с молодыми сеньоритой в Севилье, которых оп считал своими родственниками,— все воскрешало в его памяти образ доньи Соль. Ах, что за женщина! Другой такой не найти. Потеря доньи Соль умаляла его достоинство.
