Гана - Морнштайнова Алена

Конечно, не Ярослав и не Ивана развязали эту войну, которая уничтожила мою семью, но из-за их вранья мы вовремя не уехали в Англию. Из-за них я влачу свое существование в тумане, и усопшие выкрикивают мне упреки.

— Идем.

Ивана протянула ко мне руки и начала что-то объяснять. Ярость еще сильнее, чем усталость, вскипела во мне. Я закричала, схватила Миру за плечо и потащила прочь. Мира расплакалась. У подножия лестницы я остановилась. Отпустила Мирино плечо и потихоньку отправилась в обратный путь. Пусть Розина дочь возвращается к Горачекам, если хочет. Пусть Ивана ее забирает, как отобрала у меня жизнь, которая должна была принадлежать мне.

Как ни странно, Мира пошла за мной.

Я пришла за ней в дом, напоминающий корабль, отправляющийся в море, на ту улицу, где в доме, оставшемся после адвоката Леви, теперь жил его брат, который единственный из всей семьи пережил войну, потому что его нееврейская жена отказалась с ним разводиться и спасла его от депортации. Я пришла за ней в семью мужчины, который мог так же спасти меня, но не сделал этого. Миру надо забрать у Горачеков, это единственное, что я понимала. Больше ничего. Никакого плана у меня не было.

Мне было тяжело разбираться в мире, сосредоточиться на том, что люди говорят, помнить, что нужно сделать.

Я натянула платок на голову, чтобы мысли не разбегались. Что это такое опять со мной приключилось?

Я обернулась. Может быть, мне все это привиделось, может, это очередной плод моей запутанной фантазии.

Но Мира все еще шла за мной.

Так я привела Розину дочь домой. Я должна была это сделать — это мой долг перед Розой.

Я хотела заботиться о Мире и дать ей дом, но теперь, оглядываясь назад, я понимаю, что Мира была намного сильнее меня. Я поселила ее в комнате, где когда-то спала наша мама. Я не любила туда заходить, потому что там воспоминания наваливались на меня отчетливее всего, но с той минуты, как Мира набила ящики своими вещами, а на кровать посадила облезлого медведя, в спальне не раздавались больше никакие голоса, кроме Мириного.

Поначалу она ходила вокруг меня осторожно, но недели через две освоилась и обжилась в квартире, где когда-то жили ее бабушка с дедушкой и где выросла ее мать, так, будто жила там всю жизнь. Ей удалось снова превратить квартиру на площади в дом. Она заполнила ее своим смехом и голосом, рассказывая мне, что с ней случилось за день, читая мне вслух книги. У Миры был звучный, пронзительный голос, от которого не было спасения. Иногда его было так много, что мне приходилось прятаться в тишине своей спальни.

Я хотела о ней позаботиться, но все, кого я любила, в конце концов меня покинули. Зачем же мне было снова испытывать страх, что я потерею того, кто мне дорог? Бояться, что она умрет или просто уйдет из дома.

С самого начала я понимала, что все усилия напрасны. Мира проникла в мою жизнь, крепко в ней обосновалась и стала новым средоточием моего существования. Насколько важным, я поняла только тогда, когда Мира, рассердившись на меня в день своего тринадцатилетия, упрекнула меня в том, что мне на нее наплевать, и не вернулась домой ночевать.

Я ждала ее всю ночь напролет, а когда она на рассвете показалась в дверях, я испытала нечто, очень похожее на счастье.

Как я могла ей объяснить, что дни рождения и другие памятные даты я не помню и не хочу помнить?

Мне не хотелось ей рассказывать, что ее мама Роза всегда приносила мне подарки на день рождения и Рождество, но я ни ей, ни кому-то еще никогда ничего не дарила.

И хотя Роза мне каждый год обводила праздничные даты в календаре, и хотя у меня оставалась кое-какая мелочь, я не могла себя заставить сосредоточиться, выйти на улицу, зайти в магазин и что-нибудь купить.

Тогда, в феврале пятьдесят четвертого, с наступлением весны, я поняла, как для Розы важен ее тридцатилетний юбилей, потому что она все время о нем твердила. Тогда я решила, что единственному человеку на свете, который мне дорог, должна это показать. Я даже тогда не отдавала себе в этом отчет, но впервые за много лет я снова оказалась способна думать про будущее и планировать.

Обычно я выходила из дома только по понедельникам купить хлеба и других самых необходимых вещей. Вернувшись домой, я всегда отрезала несколько кусков от батона и распихивала их по ящикам стола, под подушку и по карманам толстого свитера. Это придавало мне уверенности.

В ту субботу, когда снег под ногами превращался в чавкающее месиво, я покинула безопасные стены кухни, прошла мимо знакомой булочной и лавки с продуктами и в кондитерской в аркаде купила коробочку пирожных. На следующий день я подарила их Розе.

Колечки с кремом, политые сахарной глазурью, пирожные, в которых скрывалась смерть.

Я не могла сказать Мире, что убила ее семью.

Что я пережила ад только для того, чтобы дальше приносить людям смерть.

Я любила свое одиночество, но всегда с нетерпением ждала возвращения Миры.

Целых девять лет я ждала, когда Мира вернется из школы и высыплет на меня тысячи историй, которые приключились с ней и ее друзьями за один-единственный день, а потом с учебником или книжкой усядется на подоконник или на свое любимое место на диване и иногда расскажет мне наизусть какое-нибудь математическое правило или что-нибудь прочитает вслух.

Свадьба Миры и ее переезд застигли меня врасплох, но я не могла с этим ничего поделать. Сначала меня очень угнетало, что она вышла замуж за сына Горачеков, но со временем я поняла, что много событий и вещей, которые мне когда-то казались важными, постепенно утратили всякий смысл. Я по-прежнему питала отвращение к Ярославу, но Мирин муж ни капли не был на него похож. На свадьбу я не пошла, это уж слишком — мне пришлось бы выйти в люди, и все бы там на меня пялились, — и очень удивилась, когда после загса Мира со своим мужем зашли ко мне.

— Прости, тетя, — прошептала она мне. — Мне не удалось его отговорить.

Я видела, что она чувствует себя неуверенно. Она явно боялась, что я опять устрою сцену. Все это выбило меня из колеи, поэтому я даже не стала вставать со стула. Густав сел со мной рядом.

— Я пришел сказать вам спасибо за то, что вы дали Мире дом.

Он говорил и говорил, но я уже его не слушала. Я кивала головой и не поднимала глаз от стола. Мира погладила меня по руке, и они ушли. Столешница стала расплываться у меня перед глазами, и я почувствовала тепло на щеках. Я заплакала так же, как в тот день, когда мама прощалась со мной в Терезине. Этими слезами я попрощалась со своей семьей, с Лео и с нашим мальчиком.

В тот вечер я выплакала все, что скопилось во мне за последние двадцать лет. Я понимала, что Мира заслужила бы дом получше, больше любви и горячее прием, чем ей досталось от меня. Но я делала все, что было в моих силах, на большее я была не способна, и мне было радостно, что Мира это поняла. Понял это и ее муж, потому что, когда Мира уже шла к двери, он наклонился ко мне и прошептал:

— Вы Мире очень нужны, оставайтесь с ней.

Нужна. Это слово засело у меня в голове.

Осенью у Миры родился сын, и она уже не может забегать ко мне каждый день. Так что я сама ее навещаю в старом холодном доме над рекой. Высокий дом выглядит неприветливо, но, когда в нем затопят печь, он смягчается и начинает казаться более дружелюбным.

В комнатах дует из окон и дверей, и Мира попросила меня, чтобы я научила ее вязать. Маленькому Отику нужно много шапочек и свитеров.

Мира — умная девочка, она прочитала тысячи книг и наверняка закончит университет, потому что всегда добивается задуманного, но в рукоделии она ничего не смыслит. Если бы бабушка Грета видела замызганные лоскутки, которые свисают у нее со спиц, она бы пришла в ужас. Я многое забыла, а что-то чудно переплелось у меня в голове, но, стоило мне взять в руки спицы, пальцы все вспомнили сами.

И теперь я сижу в кресле, в котором когда-то сиживала пани Караскова, и не свожу глаз со спиц. Меня все еще посещают воспоминания. По-прежнему много тягостных, но добавляются и те, ради которых я еще хочу жить.