Тилль - Кельман Даниэль

Но иезуита здесь нет, Тилль это понимает, только двое саперов, да еще Пирмин на лесной тропе, только что они его там бросили. «Не уходите, — кричит Пирмин, — я вас найду, я вам задам!» Это он зря, тут они понимают, что помогать ему ни в коем случае нельзя, и мальчик подбегает к нему в последний раз и хватает мешок с мячами. Тут Пирмин визжит как резаный боров, и ругается как извозчик, не только оттого, что у него нет ничего ценнее мячей, но и оттого, что понимает, почему мальчик их забрал. «Я вас проклинаю, — кричит он, — я вас найду, останусь в этом мире, чтобы вас искать!» Страшно смотреть, как он лежит весь перекрученный, и мальчик принимается бежать, но даже издалека слышит крики и бежит, и бежит, и бежит, и Неле рядом, а его все еще слышно, «Он сам виноват», — на бегу хрипит она; но мальчик чувствует, что проклятие Пирмина действует, что с ними случится очень плохое, вот сейчас, среди белого дня, спаси меня, король, забери меня, сделай так, чтобы не было того, тогда, в лесу.

— Расскажи давай, — говорит кто-то, голос знакомый, Тилль вспоминает: это Маттиас. — Про задницы расскажи, про груди. Раз уж нам помирать, так хоть послушать напоследок.

— Мы не помрем, — говорит Корфф.

— Но ты расскажи, — говорит Маттиас.

«Расскажи, — говорит и Зимний король. — Что случилось тогда в лесу, вспомни, что произошло?»

Но мальчик не рассказывает. Не рассказывает ему, не рассказывает никому другому, а главное, не рассказывает себе, потому что если об этом не думать, то получается все равно что забыть, а если забыть, то все равно, как если бы этого вовсе не было.

«Расскажи», — повторяет Зимний король.

— Ах, ты жалкий гном, — говорит Тилль, потому что он начинает злиться. — Король безземельный, ничтожество, и вообще, ты умер. Скройся с глаз, ползи отсюда.

— Сам ползи! — говорит Маттиас. — Я не умер, это Курт умер. Рассказывай!

Но мальчик не может об этом рассказать, он ведь забыл. Забыл лесную тропу, забыл себя и Неле на тропе, забыл голоса в ветвях, шептавшие: «Не иди дальше»; да и не было никаких голосов, не шептали они ничего, ведь если бы шептали, то они с Неле послушались бы, не шли бы вперед, пока перед ними не выросли трое, которых он не помнит, которых он не видит сейчас перед собой; он забыл, как они преградили детям дорогу.

Мародеры. Обтрепанные, разъяренные, сами не зная почему. «Ничего себе, — говорит один из них, — дети!»

Неле, к счастью, вспоминает. Вспоминает, что ей говорил мальчик: «Пока мы быстрее них, мы в безопасности. Если ты бегаешь быстрее остальных, с тобой ничего не случится». И, метнувшись в сторону, она бежит. Мальчик не помнит — да и как ему помнить, если он все забыл, — почему он сам не побежал; так уж все устроено, достаточно одной ошибки: один раз не успел сообразить, уставился, и вот уже его рука у тебя на плече. Мужчина наклоняется к мальчику, от него пахнет шнапсом и грибами. Мальчик хочет пуститься наутек, но теперь поздно, рука не отпускает, и другой стоит рядом, а третий побежал за Неле, но вот он уже и возвращается, тяжело дыша, не поймал, конечно.

Мальчик еще пытается их рассмешить. Он этому научился у Пирмина, который лежит в часе пути отсюда и, может быть, еще жив, и провел бы их безопасной дорогой, с ним они ни единого раза за все время не встречали ни волков, ни злых людей. Он пытается рассмешить их, но нет, они не хотят смеяться, они слишком разъярены, у каждого из них что-то болит, один ранен, он спрашивает: «Деньги есть?» У мальчика и правда есть немного денег, он отдает их. Он говорит, что мог бы для них станцевать, или пройтись на руках, или пожонглировать, и им уже почти интересно, но тут они понимают, что для этого его пришлось бы отпустить. «А мы, — говорит тот, что его держит, — не такие дураки».

И тут мальчику становится ясно, что он ничего не может сделать, только забыть, что сейчас случится, забыть, пока это еще случается, забыть их руки, лица, все забыть. Не быть там, где он есть, а быть рядом с Неле, которая бежит и бежит, и останавливается, и прислоняется к дереву отдышаться. Потом она крадется обратно, задержав дыхание, следя за тем, чтобы ни одна веточка не хрустнула под ногой, и ныряет в кусты, потому что эти трое, пошатываясь, движутся ей навстречу, они не замечают ее и проходят мимо, она еще некоторое время выжидает в кустах, а потом спешит обратно по тропе, по которой недавно шла вместе с мальчиком. Она находит его и опускается рядом с ним на колени, и оба понимают, что надо обо всем забыть, понимают, что кровь когда-нибудь остановится, потому что такие, как он, не умирают. «Я сделан из воздуха, — говорит он. — Со мной ничего не может случиться. Нечего причитать. Еще повезло. Могло быть хуже».

Здесь, под землей, например, — это, наверное, хуже, потому что тут забыть и то не помогает. Если забыть, что ты под землей, то ты все равно под землей.

— Пойду в монастырь, — говорит Тилль. — Если отсюда выберусь. Серьезно.

— В Мельк? — спрашивает Маттиас. — Я там был. Там богато.

— В Андекс. Там стены толстые. Если где безопасно, то в Андексе.

— Меня с собой возьмешь?

«С удовольствием, — думает Тилль. — Если ты нас отсюда выведешь, дальше пойдем вместе». Вслух он говорит: «Такого висельника, как ты, туда точно не пустят».

Надо было наоборот, это все из-за темноты. «Шучу, шучу, — думает он. — Конечно, пустят». А вслух говорит: «Уж врать-то я умею!»

Он встает. Лучше помолчать. Спина болит, левая нога его не держит. Ноги надо беречь, их всего две, если одну поранить, на канат больше не встанешь.

— Две коровы у нас было, — говорит Корфф. — Старшая много молока давала.

Тоже, верно, запутался в воспоминаниях. Тилль видит то же, что и он: дом, лужайку, дым над трубой, мать, отца, грязь, бедность, уж как есть, другого детства у Корффа не было.

Тилль ощупывает стену. Вот деревянная рама, которую они же ставили, сверху кусок отвалился. Или снизу? Он слышит, как тихо скулит Корфф.

— Все пропало, — хнычет он, — пропало, пропало! Пропало наше молоко!

Тилль дергает камень над головой, он держится неплотно, отходит, вокруг осыпается галька.

— Прекрати! — кричит Маттиас.

— Это не я, — говорит Тилль. — Клянусь.

— Я под Магдебургом брата потерял, — говорит Корфф. — Выстрел в голову.

— Я жену потерял, — говорит Маттиас. — Под Брауншвейгом, она в обозе была. Чума. И ее, и детей обоих.

— Как звали?

— Йоханной, — говорит Маттиас. — Жену. Как детей звали, не припомню.

— Я сестру потерял, — говорит Тилль.

Корфф бродит вслепую, Тилль чувствует его рядом, отшатывается. Лучше на него не натыкаться. Такой, как Корфф, терпеть не будет, если его задеть — сразу врежет. Снова взрыв, снова сверху сыплются камни, долго потолок не выдержит.

«Вот увидишь, — говорит Пирмин, — не так уж страшно быть мертвым. Привыкнешь».

— Я не умру, — говорит Тилль.

— Вот это правильно, — говорит Корфф, — так и надо, скелетина!

Тилль наступает на что-то мягкое, верно, на Курта, потом натыкается на булыжники, наваленные стеной, здесь осыпался подкоп. Он пытается копать руками, теперь уже неважно, теперь уже можно не беречь воздух, но тут же закашливается, и камни не удается сдвинуть, Корфф прав, без кайла никак.

«Не бойся, ты почти ничего и не заметишь, — говорит Пирмин. — У тебя сейчас уже в голове туман, скоро совсем сдуреешь, потом потеряешь сознание, а когда проснешься, будешь трупом».

«Я тебя не забуду, — говорит Ориген. — У меня еще все впереди, вот научусь писать — хочешь, напишу о тебе книжку для детей и стариков. Как тебе идея?»

«Неужто ты не хочешь знать, что со мной сталось? — спрашивает Агнета. — Ты да я, да мы с тобой, сколько мы не виделись? Ты даже не знаешь, жива ли я, сынок».

— И знать не хочу, — говорит Тилль.

«Ты его тоже предал, как я. Нечего тебе на меня злиться. Назвал его прислужником дьявола, как я. Колдуном, как я. Все, что сказала я, сказал и ты».

«Это она права», — говорит Клаус.