Мария Фагиаш - Сестры-близнецы, или Суд чести
В ходе предварительного следствия было допрошено более двухсот свидетелей. В замке князя в Либенберге и в его берлинской квартире проведены обыски, в ходе которых была изъята вся его корреспонденция, включая письма известных гомосексуалистов.
Процесс по поводу дачи ложных показаний под присягой начался двадцать девятого июня в суде присяжных Моабит и продолжался до шестнадцатого июля. Обвинительное заключение состояло из тысячи двухсот пятидесяти страниц и содержало сто сорок пять отдельных эпизодов. В Берлине даже ходили слухи, что прокуратора получила из императорского дворца указания подойти к делу со всей строгостью.
В те дни стояла на редкость жаркая погода, и духота в зале даже здоровыми людьми переносилась с трудом. Для Ойленбурга же эти заседания были сущим адом. За два месяца предварительного заключения в клинике Шаритэ его состояние заметно ухудшилось, он больше не мог передвигаться, и его доставляли в зал на носилках. Врачи хлопотали над ним, но он постоянно впадал в забытье. Единственной уступкой со стороны обвинения было согласие на то, чтобы общественность не допускалась в зал заседаний, когда дело доходило до обсуждения сексуальных извращений. Тем не менее многие подробности все равно просачивались в публику.
Николас внимательно следил за процессом и находил его просто зловещим. Могущественнейшие люди империи сплотились, чтобы уничтожить человека, который, хотя все еще дышал и испытывал страдания, практически уже был мертв. Профессор Штейрер из клиники Шаритэ неоднократно предупреждал, что ежедневная транспортировка обвиняемого может повлечь за собой смертельные последствия. Четырнадцатого июля председатель земельного суда Кантцов наконец объявил, что суд готов перенести свои заседания в конференц-зал Шаритэ.
Тот самый главный прокурор Исенбиль, который шесть месяцев назад обвинял Максимилиана Хардена в клевете на генерала Мольтке, в результате чего Мольтке был реабилитирован, поддерживал на этот раз обвинение против Ойленбурга. Но теперь, чтобы загладить свое тогдашнее неудачное выступление, он нападал на князя особенно рьяно, пылая возмущением и негодованием.
Вначале обвинение против князя состояло из ста сорока пяти пунктов, но уже через несколько дней из них осталось не более дюжины. Из показаний свидетелей, в число которых входили личности от бывших заключенных до высших вельмож двора, лишь отдельные представляли действительную опасность для князя. К их числу относились высказывания его верного слуги рыбака Якоба Эрнста.
Эрнст признал, что князь иногда в знак дружбы и доверительных отношений обнимал его или проявлял иные знаки внимания как выражение дружественных чувств, но, когда прокурор попытался всеми средствами вытянуть из него признание: имели ли место совместные противоестественные отношения, свидетель с возмущением это отверг.
— Сроду такого не было! Ничего такого мы с князем никогда не делали! Мне угрожали, что я, мол, должен сказать правду, я и поддался, хотя уж сто лет прошло с тех пор. Но надо же иметь совесть! Никогда я не скажу того, чего не было. Иногда приходит мне в голову, что и в Мюнхене и в Либенберге надо было бы мне лучше держать язык за зубами. Бог бы мне всяко простил.
Прокурор Исенбиль понял, что из этого свидетеля ничего больше не вытянуть, и отпустил его.
На следующее утро, на восемнадцатый день заседаний, князя доставили в зал заседаний почти без сознания. Лечащий врач после консультации с профессором Штайером объявил его неспособным участвовать в процессе. Прокурор вынужден был просить перенести заседание. Защита поддержала просьбу прокурора, и председатель объявил о перерыве. Присяжные уже получили было разрешение разойтись, как неожиданно Филипп Ойленбург поднялся и громким голосом заявил протест, что диагноз врачей вполне мог бы подлежать преследованию по суду как ложный:
— Господин председатель, господа присяжные, — сказал Ойленбург. — Вот уже на протяжении восемнадцати дней прокурор Исенбиль выдвигает против меня самые унизительные обвинения. Вам уже давно должно быть понятно, что речь здесь идет совсем не о том, солгал ли я под присягой или нет, а о цели, которую преследует этот процесс, а именно уничтожить князя Филлиппа цу Ойленбурга, который осмелился попытаться склонить нашего обожаемого государя к политике мира, в то время как его советчики толкают его на путь войны. Максимилиан Харден, который утверждает, что его нападки вызваны якобы моральными побуждениями, является простым наемником этих людей, их орудием. Я хочу, чтобы этот процесс продолжался, господа. Вы должны вынести приговор, который будет справедливым и… — Силы покинули князя, он закачался и упал бы навзничь, если бы слуга не подхватил его.
Председательствующий приказал выкатить кровать из зала и объявил о переносе заседания до того времени, когда обвиняемый будет в состоянии участвовать в процессе. Меру пресечения ввиду угрозы нанести урон следствию он оставил прежнюю — содержание под стражей в клинике Шаритэ.
Глава XVI
День второго июля начинался так же, как и любой другой летний день в Алленштайне, разве что он был немного прохладней, чем обычно, — с моря дул легкий бриз. Солнце взошло, спрятавшись за тонкую пелену облаков, и утренняя дымка еще не исчезла. Зелень деревьев выглядела приглушенной, и, только когда в шесть часов облака рассеялись окончательно, солнце показалось на небосклоне во всей красе.
Ровно в половине шестого драгун Бласковитц подвел оседланную лошадь майора ко входу в дом. Фрейлейн Буссе тем временем налила кофе в серебряный кофейник и молоко в молочник, намазала маслом две только что доставленные из пекарни Крумма булочки и наполнила земляничным мармеладом стаканчики серебряного сервиза. Все это стояло на подносе, который обычно немедленно вносился в столовую по сигналу майора. Фрейлейн ждала знакомых звуков шагов из кабинета, но все оставалось тихо. Обычно майор звонил в четверть шестого, и когда она увидела на кухонных часах, что уже половина шестого, то решила еще раз подогреть молоко. Майор пил свой кофе только с горячим молоком. Она не могла припомнить, чтобы за те полгода, что она служила здесь, майор хотя бы раз опоздал на службу. Насколько фрейлейн Буссе знала, вечер майор провел дома и сразу же после ужина удалился в свой кабинет. Он ужинал с аппетитом, хотя и умеренно, и выпил только один стакан рейнвейна. Минуты бежали, и фрейлейн Буссе почувствовала беспокойство. Казалось совершенно невероятным, что он был в этот день свободен от службы и поэтому решил поспать подольше. Ведь даже в свободные дни он всегда вставал в то же самое время.
Она всегда опасалась зачастую непредсказуемой реакции хозяина и поэтому не решалась постучать в его дверь. В конце концов она решила позвать Бласковитца, чтобы тот разбудил своего господина. Бласковитц сначала отвел лошадь в конюшню и только затем отправился к майору. У кавалеристов на первом месте всегда стоит лошадь, а уж потом человек, даже если он и носит офицерскую форму.
— И что же я должен доложить господину майору? — спросил он. — Да он же может разъяриться, что я его разбудил. Моему кузену вышибли глаз только за то, что он зашел в комнату к своему капитану, когда тот был с горничной в постели. Тот зашвырнул в него сапожную колодку.
— Тогда постучите сначала. А уж с горничной вы точно майора в постели не найдете. — Едва сказав это, она чуть не прикусила себе язык, но Бласковитц был слишком туп, чтобы понять намек. Он потопал к кабинету, а фрейлейн Буссе, затаив дыхание, следовала за ним и остановилась в нескольких шагах от комнаты. То, что за этим последовало, было просто кошмаром. Позднее, когда фрейлейн Буссе пыталась восстановить в памяти ход событий, перед ней возникали только расплывчатые и неясные картины происшедшего.
Сначала раздался страшный возглас Бласковитца, затем последовало молчание, показавшееся бесконечно долгим. Наконец он показался, шатаясь, в дверях с землисто-серым лицом и ужасом в глазах, тряся правой рукой, испачканной кровью.
При виде крови фрейлейн Буссе испустила душераздирающий крик. Позднее она вообще отрицала тот факт, что кричала, но Бона и Светлана, которые как раз разводили огонь под котлом в прачечной, утверждали, что именно крик заставил их кинуться к кабинету майора. Когда они увидели денщика, облокотившегося на дверной косяк, с рукой в крови и перекошенным от боли и ужаса лицом, они решили сначала, что с ним произошел какой-то несчастный случай. Фрейлейн Буссе больше не визжала, из ее рта доносилось лишь какое-то клокотанье.
— Езус-Мария, что с тобой? — спросила Бласковитца Светлана.
— Майор… майор… он мертвый. Мертвый.
Фрейлейн Буссе, словно оглушенная, замолчала.
