Владислав Ванчура - Картины из истории народа чешского. Том 2
Тогда усилиями епископа Тобиаша собрался сейм, и на собрании том все вельможи обязались соблюдать право и возвратить короне захваченные земли и не поддерживать супостатов. Так взошла новая надежда. Народ ликовал, все устремились к этой новой надежде, но нашелся род, нашелся чешский пан, который разбил ее. То был род Витековичей, то бишь Завиш.
Снова вспыхнула война. Когда отряды Витековича подошли к пражскому Малому Месту и стало ясно, что вся страна превратится в пустыню, опекун королевича издал приказ всем чужеземным наемникам в течение трех дней покинуть Чехию; затем Он передал власть в руки соотечественников и для залога мира увез королевича.
Настало примирение, война догорала, но народ, который в страшных метаниях покинул свои края, обеднел, лишившись и орудий, и семян для посева, и скота, — народ не в силах был возделывать разоренные земли. Прошлогодние посевы погибли. Настал превеликий голод, всей силой навалились болезни, и люди умирали сотнями и тысячами.
Мои уста теряют силу, язык мой слишком слаб, чтобы описать те ужасы, тот страшный натиск бедствий.
Вы, паломники, монахи, продавцы индульгенций, пришедшие в Прагу из других мест, — вы слышали, как я произносил слова надежды, повествуя о междоусобных войнах и о свирепой зиме; но когда началось последнее ужасающее бедствие, такие слова уже не ложатся на мой язык. Я был исполнен отчаяния, все живое в страхе падало ничком, ибо голод, эта волчица с утробой из бронзы и с зубами из бронзы, шла по Чехии. Ее вой был вложен в человеческие уста, и сердце, не отзывающееся ни на что, грозное сердце голода было вложено в человеческую грудь.
Вы, паломники, добрые монахи, продавцы индульгенций и молитв, вы, кто проводит средь нас в этом госпитале ночь или две ночи, — присмотритесь к нам хорошенько! Видите, голод до сих пор зияет в наших зрачках! Видите в них выражение ужаса? Вон тот старик прячется от него под овчиной, другой крестится, третий плачет, пятый стучит зубами. Не хочу рассказывать об этом один. Ибо есть памятная запись, которую сохранил святой каноник. В этой записи (еще как следует не просохшей) заключены рассказы увечных и убогих, что лежат в нашем госпитале.
РАССКАЗ БЕДНЯКА, БЫВШЕГО КУПЦОМ, И РАССУЖДЕНИЯ СВЯТОГО КАНОНИКАВо время голода некая женщина похоронила не только — мужа, но и всю свою семью. Полумертвые, просили милостыню и тем кормились. Но так как в те поры множество бедняков ходило от дверей к дверям, то часто не могли эти женщины выпросить ни крошки, ни корочки. О горячей пище или о целой краюхе хлеба и речи не было.
Достались бы им хоть помои, что выплескивают свиньям!
Однажды, после тщетных поисков и напрасных усилий, вернулась мать домой, голодная и изнемогающая.
А вскоре постучалась в дверь и дочь. Хотела войти, но мать не впустила ее, сказав:
— Зачем пришла? Ты уже одной ногой в могиле! Лицо твое в морщинах, и бледна ты как смерть. Еще умрешь в доме — кто тогда отнесет тебя на кладбище?
Так и не открыла она дочери и умерла той ночью. Когда на другой день дочь вошла в дом, то нашла мать мертвой. Похоронила ее в общей могиле, сама же осталась жива.
В то время из-за страшных бедствий и голода отец не мог помогать сыну, а сын отцу. Мать не знала дочери, дочь — магери, и брат брату был чужим. Так по причине недостатка затемнилось в людях сознание взаимной и естественной любви. Исполнились слова пророка: «Чужим стал я братьям своим и далеким сыном матери своей».
Когда наступила зима, бедняки на площадях и на улицах зарывались с вечера в навоз, который кто-нибудь выбрасывал из конюшни. А зима выдалась суровой, с холодным и порывистым ветром, несчастные же не имели одежды и были наги. Двоилось тогда бедствие, и тот, кто летом умирал от голода, теперь страдал еще и от мороза. Смерть вошла в настежь распахнутые ворота, и голод, холод, недостаток в одежде сопровождали ее. Труды ее были чудовищны. Смерть не знала милости к людским поколениям, она проникала во все края Чешской земли, убила большую часть смертных, и живые не успевали хоронить умерших.
Коншелы и старшины города решили тогда нанять работников, чтобы те выкопали большие могилы, в которые можно было бы уложить много тел. Глубина этих ям была три сажени, ширина во все стороны десять локтей. В каждой яме могла поместиться тысяча трупов, немного меньше или больше. Числом таких могил (страшных своими размерами) было восемь: одна возле храма святого Петра на Немецкой улице — в нее было сброшено две тысячи мертвых, — затем возле церкви святого Лазаря, у прокаженных, две таких ямы; около церкви святого Иоанна на Рыбиичке две могилы, в Псарях — две и у церкви святого Иоанна в Заповеднике — одна. За шесть месяцев могилы эти заполнили телами умерших. Весною же, когда оттаяла земля и отошли холода, хоронить стали на песчаных островах Влтавы и в полях за городскими стенами. Для похоронных работ назначили несколько человек, и те, усердно трудясь день-деньской, едва успевали таскать к могилам трупы. Такое множество народу умирало тогда ежедневно! В Старом Месте, где население было гуще, мертвых свозили на телегах. И если записано, что в одном только городе за короткое время умерло столько-то тысяч людей, то каково же общее число умерших во всем королевстве Чешском? Считалось, что в Праге живет меньше тридцатой части всего населения Чехии, — следовательно, можно с уверенностью сказать, что в королевстве погибла большая часть жителей.
Некоторые из самых несчастных и обездоленных, терзаемые великою нуждой, лишенные возможности поддержать свою жизнь обычной пищей, поедали трупы лошадей, коров и всякой живности, даже дохлых ербак. И еще, что слышать ужасно и отвратительно (но поскольку об этом слышали многие, нельзя и нам обойти это молчанием), некоторые, подобно лающим псам, убивали людей в этом прибое бедствий и насыщались их плотью, чтобы самим не погибнуть. Другие же тайно похищали с виселиц казненных, не оставляя этого даже в постные дни, и, забыв страх Божий, отбросив стыд человеческий, не страшились поедать эти тела.
Кроме всего этого, случилось в том году в деревне по названию Горяны, приписанной к Садскому и Пражскому приходам, что некая дочь, отбросив всякую богобоязненность и забыв о материнской любви, рассекла свою мать на куски и, отварив их, съела.
Так пишет святой каноник и добрый летописец.
Я же ослаб тогда сверх всякого вероятия. Когда за плечами моими встала смерть, я поднялся и, стукаясь подбородком о грудь, а боками о стены домов, потащился к одной из ям. Страшно мне было подумать, что меня, мертвого, поволокут по улицам нагим. Я хотел умереть поближе к огромной могиле. Иду я, иду, падаю, ползу на коленях и не ощущаю уже ничего, кроме тяжести собственной головы да усталости и близости упокоения. И тут — наполовину наяву; наполовину во сне — явилась мне мысль о Матее, оружейнике. Страшно захотелось мне увидеть его дорогое лицо, и почудилось мне, будто я его зову.
Губы мои раскрылись, и память о юности и о давних делах вошла в мои слова. Грезилось мне, будто оружейник, которого я ищу, — один из моих братьев и будто приближаюсь я к отчему дому. Вижу отца за столом на почетном месте и рядом с ним женщину, погруженную в молитву. То была моя матушка. Я разглядел морщинки в уголках ее глаз и белые нити в темных волосах. Я видел, она прячет улыбку, и сладкая нежность затопила мне грудь. Потом до слуха моего донесся цокот копыт — я был. в Градце, в замке панов Розы, и Завиш с медным тазом в руках разговаривал с великим королем. Пршемысл коснулся его плеча, и слушал его, и в веселом согласии кивал головой. И охватила меня страшная ненависть.
Кто знает, долго ли шел я так; кто скажет, подолгу ли отдыхал. Когда я очнулся от обморока, увидел Матея. Тот сидел на развалинах своего дома, и мне показалось — он так и сидит тут с того самого случая с кувшином. Матей протянул ко мне руку, и я прижал его к своей груди.
— Бог и Дева Мария возвращают мне жизнь, — сказал я.
— Бог, Дева Мария и святой Вацлав, — отозвался Матей.
Тут он встал и повел меня в сводчатое помещение, уцелевшее, когда рухнул дом. Там я увидел, что жена моего друга мертва, а дочь умирает. Пани мы похоронили в неглубокой могиле, а ребенка забрал один из стражников, что, обвязав тряпицей лицо, обходил город.
На третий день какой-то вельможа дал мне пять лепешек из белой муки. Я съел одну, мой друг проглотил остальные. Наверное, они были отравлены, потому что вскоре Матей умер в жестоких мучениях.
Но перед смертью он коснулся моей руки и проговорил:
— Лучшие мои мечи я спрятал в пещере.
Он описал мне то место и завещал мечи рыцарям, которые будут биться против произвола и развала.
Засыпав тело Матея землей и камнями, пошел я к той пещере. У входа в нее был привязан конь, и он ржал. Не соображая толком, что делаю, я перерезал уздечку. К счастью, гнедой отбежал недалеко. Я же вошел в пещеру. Никаких мечей там не оказалось, зато у самого входа я наткнулся на страшного спящего. Он лежал, зарывшись лицом в землю. Мертвец! Он умер от чумы. Возле правой его руки валялась седельная сумка, набитая едой. Я съел немного сыру и потом провел над этой сумкой пять дней в великом страхе — как бы не заразиться, а еще — как бы не напал на меня какой-нибудь голодный разбойник. Гнедой тем временем пасся в дубраве. Когда прогшщ пять дней и я почувствовал, что удержусь в седле, сел я на этого коня и поспешил прочь из зачумленной местности. Ехал я все дальше и дальше, мимо пожарищ, из которых уже пробивались кусты, мимо людей, обессиленных, изможденных, оборванных, с провалами на лицах и с животами словно перевернутый таз, мимо упитанных вельмож на лошадях ценою во многие копы серебром. Стремена, кольца, пряжки, бляхи на сбруе, удила и цепочки на них так и сверкали. Красивое зрелище — но увидел я и еще более прекрасное: зеленеющие нивы! А так как мне время от времени доставалась кое-какая еда, то снова в сердце моем поселились надежда и радость.
