Александр Марков - Троица
Я же с Настёнкой в то время в селе Горбатове зимовал, и не усладно зимовал, а холодно и голодно и скудно. А Миша Романов из Костромы приехал в Москву и венчался на царство в лето 7121, июля в 11 день.
Держава же тогда еще не умирилась и смута не окончилась: повсюду разбойные отряды бродили, шведы в новогородских весях лютовали, поляки грабили Украинные и Северские земли, на Волге новый ложный Димитрий сыскался; Заруцкий с Маринкой и с бунтовскими казаками засел в Михайлове.
Новоизбранный же государь Михайло Федорович со всеми этими бедами помалу стал управляться. Перво послал воеводу князя Одоевского на Маринку и Ивашка Заруцкого и воренка. Под Воронежем Одоевский учинил с ними брань, и два дня бились жестоко. И одолели государевы люди воров, и бежали воры за Дон, на Волгу и вниз по Волге до Астрахани, и там утвердились.
Вскоре же граждане Астраханские от многих притеснений возмутились и хотели воров побить, и учинилось в городе великое кровопролитие. И заперлись Маринка с Заруцким и с воренком в остроге Астраханском, и горожане их там взять не могли. Сведав же о приближении царских воевод, воры тайно из Астрахани бежали, и на лодках ушли в море Хвалынское, а оттуда на реку Яик. Там-то их государевы стрельцы и поймали, а выдал их головами стрельцам атаман казачий Треня Ус.
Привезли их в оковах в Москву; Заруцкого посадили на кол; Маринку в темницу; воренка же, хоть и малое дитя, казнили смертью во опасение нового мятежного соблазна: повесили сего воренка у Данилова монастыря в один день с Федькой Андроновым. А Маринка в Туле в заточении скоро с тоски померла.
Здесь достоит сказать о царе Василии и брате его Дмитрии, которых Сигизмунд в Польшу увез и там сенаторам показывал, похваляясь, что захватил у такой великой державы и царя, и первого воеводу. Случилось с ними, что и с Маринкой: после царского жития, славой осиянные, вкусившие власти и почитанием народным возвеличенные, не возмогли обвыкнуть к жизни невольничьей, и, отчаявшись вернуть утраченное державство, тоскою и завистью снедаемые, вборзе померли. Король же Сигизмунд царя Василия у себя в Польше похоронил, и над гробом его надпись высек, какую только сей хитрый и лукавый и лживый латинский пес мог измыслить; вот так, примерно: «Зрите, люди всего мира, величие и славу и добродетель и нищелюбие незлопамятнейшего из королей, наияснейшего Сигизмунда Третьего, который даже злого врага своего, нечестивого царя московского Василия, почтил посмертно сим великолепным надгробным камнем, а не закопал как собаку по достоинству его».
Царевна же Ксения помянутых царских особ далеко превзошла смирением и кротостью, и никогда не роптала на злую судьбу свою, хоть ей и выпала участь достопечальная и жалостнейшая; силою духа своего все скорби превозмогла, и сумела возлюбить монашеское одеяние свое превыше дорогих платьев бархатных, и в доброте и простодушии скончала мирно век свой в невеликом и небогатом монастыре под Владимиром. За эту кротость она и поныне славна в народе христианском; о ней и песни сложены красивые и плачевные, их же всякий слышал, и в эту книгу их вписывать нет нужды.
Это о царских особах, что сумел изыскать: о Маринке, о царе Василии и о Ксении царевне.
Теперь скажу о тех, чьею кровью и великими трудами спаслось царство Российское, и о том, как вознагражден был их подвиг.
Да не тешит себя читатель суетным упованием, что воздалось каждому по делам его. Отнюдь этого не случилось, ибо те, кто живота своего не щадил, кто за веру и Российское государство насмерть стоял, и радостно кровь свою проливал, и тесноту терпел, и от меча вражеского не бегал, и раны тяжкие испытал, те люди не корыстолюбцы суть: они государю потом прошениями не докучали, и о вознаграждении своем не пеклись, а со скромностью возвращались в домы свои и жили как прежде, славою мирской не прельщаемы. Те же, которые менее всех потрудились, всех более просили: им и достались милости государевы.
Князь Пожарский, хоть и был пожалован в бояре, не получил вотчин богатых, а после и в опале бывал и поношения терпел. Козьма Минин учинился думным дворянином и поехал опять в Нижний говядами торговать: такое, сказал, у меня призвание от Господа; иного дела не смыслю и не разумею. Князь же Трубецкой, коего казаки в осаде московской вовсе не слушали, и воеводой он был единственно по званию, а не по делам; он же был в бояре пожалован Тушинским вором, и Заруцкому с Маринкой споспешествовал, и вору Псковскому присягал — на сего князя царь Михайло излил всю щедрость милости своей, как на первого из героев и спасителя всей земли русской. Не только боярство ему оставил, но и пожаловал вотчину богатейшую Вагу, лучше и доходнее коей нет во всем Московском государстве.
Казаки же, многими достохвальными подвигами стяжавшие славу в сражениях под Москвой, получили денежное жалованье невеликое. По малом времени все деньги пропили и проиграли, и разбрелись розно с атаманами своими по всему государству и стали всюду грабить православных христиан с жестокосердием и безжалостно.
Царские же воеводы долго за ними гонялись и с трудом помалу одолевали и очищали от этих разбойников землю, и прогоняли их на Дон. Казаки же затаили великую злобу на царя и на все Московское царство. На словах верными государевыми слугами назывались, в сердце же лютую ярость копили; ждали же только знака, какой Господь укажет, чтобы учинить Российской державе новое разорение. В недавнее время, как всем ведомо, это их злое умышление въяве показалось, когда пришли они разбойно и кровопролитно на Русь с атаманом Стенькою Разиным, и учинили великий мятеж. Но и из этих воровских казаков, скажу прямо, нашлось немало людей достойных, готовых помереть за веру истинную. Эти-то люди, честные казаки, после Стенькиного низлагания пришли к нам сюда, в Соловецкий святых Зосимы и Савватия монастырь, и вместе с нами теперь сидят в осаде против слуг дьявольских, хотящих креститься щепотью непристойной.
Здесь закончу о казаках, и скажу о себе и келаре троицком Аврамии: мы тоже немало потрудились, потом и кровью своею покупая всероссийское избавление. Пожалованы же были от нового государя, от Михайла Федоровича, с коим я на Москве в догонялки играл, куда как щедро.
Аврамий перво оставался, как был, келарем троицким; и я тоже ничего не получил за верную службу, и шесть лет мы с Настёнкой в нашем Богом забытом селе Горбатове скудость терпели, и только к концу названного срока начало наше хозяйство помалу поправляться; но не успели мы насладиться изобильством и сытым житием.
Случилось же в лето 7126, от Рождества Христова 1618: собрался королевич Владислав с большою силою ратной на Русь, возвращать себе царство утраченное. И, придя к Москве, не смог взять царствующего града, и многих своих людей под стенами положил. Тогда восхотел он взять Троицкий Сергиев монастырь и пришел к обители со всем войском. Троицкие же люди храбро защищались и из пушек поляков крепко побивали. А начальным человеком в обители был в ту пору келарь Аврамий. Он же так премудро и успешно защиту уряжал, что Владислав скоро отчаялся город взять, и сердце его стало к миру преклоняться.
Тогда собрались царские и королевские послы в троицкой деревне Девулине, и советовались долго и трудно, и наконец согласились, и положили быть миру между Россией и Польшей 14 лет, да восприимем от Бога милость и в благоденствии и тишине поживем.
Но не даром смягчились поляки, а ценою дорогою уняли лютость свою на нас: и всего горше то, что по тому Девулинскому договору град Смоленск достался им, человекоядным псам, в вечное владение.
По тому же мирному уложению должен был Сигизмунд отпустить великого посла нашего, которого он неправедно пленил под Смоленском и в Польшу увез, преславного святителя Филарета Никитича, батюшку государева, о коего освобождении государь Михайло Федорович непрестанное попечение имел и короля настойчиво молил.
Промедлив недолгое время, поляки Филарета отпустили, и приехал он со славой в Москву в лето 7127, июля в 14 день. И тотчас же был возведен в сан патриарший, и, из плена и ничтожества в единый миг на лучезарно осиянную вершину могущества возлетев, скоро всю власть державную от сына перенял не по званию, но по делам; и стал Российским государством править при живом государе, точно как Борис Годунов при царе Федоре правил.
Умудрен был и благочестив и великодушен святитель Филарет, единый лишь грех в сердце нося, ему же имя злопамятливость. Многие скорби он в плену польском претерпел, и не простил и отнюдь не забыл тех товарищей своих по посольскому делу, которые в оную пору, в лето 7119, прельщенные милостями королевскими, или же из хитрого умысла, от посольства нашего из-под Смоленска отъехали, а его, Филарета, оставили с немногими вернейшими людьми на пленение и поругание.
Мне же тогда в Горбатове живущу с Настасьей счастливо. Вдруг скачет посыльный, письмо мне везет от келаря Аврамия:
