Палестинский роман - Уилсон Джонатан

Джойс снова села на кровать. Что ни скажи сейчас — будет не то. Может, подумала она вдруг, ей всего лишь навсего хотелось увидеть Кирша живым-невредимым? Что она его, в конце концов, не убила.

И Джойс заговорила, но казалось, говорит не она, а кто-то другой:

— Балет… — начала она.

— Какой балет? О чем ты?

Аттил кашлянул, и снова Кирш притих.

— Мой отец, — сказала она и опять замолчала. Плечи ее поникли, как будто сам воздух в комнате навалился на нее тяжким грузом. — Отец возил меня в балетную студию мисс Нуджент.

Кирш глянул на Аттила — тот смотрел на Джойс как зачарованный. Кирш почувствовал укол ревности и перестал кипятиться. Оба с нетерпением ждали от Джойс дальнейших объяснений.

— У меня начали искривляться стопы, как у гейши. Но это меня не остановило. Родители рвали на себе волосы. Отец сказал: «Все, больше никаких танцев». Сказал, что поступает жестоко, но ради моей же пользы. Так кончился мой балет. — Джойс помолчала. Превозмогая себя, посмотрела Киршу в глаза. По ее щекам текли слезы. — Я ни в чем не знала удержу. Кому-то всегда приходилось меня останавливать.

— Поставлять энфилдовские винтовки всем, кто хочет пострелять в британских служащих — это тоже жестокость ради пользы?

Джойс закрыла лицо руками. Вспомнился запах мокрого пальто, когда она после дождя входила в переполненный зал Тойнби-Холла. Выступавший говорил с немецким акцентом. В промозглом Лондоне отмечали Палестинский день цветов, кто-то приколол к отвороту ее жакета флажок с бумажным цветком: «Я нарцисс Саронский, лилия долин!» [76].

Гневный голос Кирша — не было в нем ни прощения, ни снисхождения — вернул ее к реальности:

— Цель оправдывает средства? Оправдывает то, что Картрайт мертв, Лэмпард лишился руки, и Бог знает сколько их еще убьют, и…

— И ты. Ты чуть не погиб.

— Это не имеет значения, — отрезал Кирш.

— Тогда все не имеет значения, — сказала Джойс.

Кирш все еще любил ее, вопреки всему. Ему вдруг захотелось подхватить ее на руки, как в первый раз, когда она открыла ему дверь коттеджа. Он бы и подхватил, если бы не Аттил — его присутствие сдерживало. Оно и к лучшему.

Аттил тем временем подошел к окну и смотрел на улицу — ров возле Дамасских ворот был завален мусором. На площади перед воротами, на перекрестке четырех дорог, собралась толпа — непривычно большая, учитывая, что сейчас время сиесты. Народу все прибывало, шум нарастал с каждой минутой. Аттил не обратил внимания, что, хотя женщины обычно ходят на рынок ближе к закрытию, когда товары дешевле, сейчас их в толпе не было. Ему казалось, там идет оживленный торг — обычная деталь восточного колорита, дикий мотив города. Полюбовался зубчатым навершьем ворот, с глухими балкончиками под каменными куполами, с узкими парными окнами, увитыми цепким вьюнком. Потом закрыл окно — на улице было слишком шумно, и от сточных канав несло какой-то дрянью, — и обернулся к Киршу. Хотел что-то сказать, но в ту же секунду брошенный с улицы камень угодил в окно, разбив стекло.

Аттил инстинктивно прикрыл руками голову. Камни посыпались градом, глухо ударяясь о наружную стену, осколков на полу прибавилось. Грянул ружейный выстрел.

— Уводите ее! — крикнул Аттил.

Кирш — при звуке выстрела он замер так, будто пуля попала в него, — бросился к двери. Споткнулся, но, падая, успел обхватить Джойс за талию и бросить ее на пол. Оба поползли к выходу. Аттил тоже полз, но не к выходу, а к окну. Встал у стены, достал из кобуры револьвер и, пригнувшись, быстро глянул в окно. Похоже, стреляли из губернаторской резиденции — в толпе началась паника. Мужчины и подростки сначала кинулись врассыпную, но вскоре толпа снова стянулась. Послышался многоголосый рев, и над толпой подняли, передавая из рук в руки, окровавленное тело. Ребенок! Это был ребенок! Аттил видел красные пятна на рубашке мальчика, — а потом уже не видел ничего: камень, брошенный наугад, отскочив от рамы рикошетом, ударил ему в лицо. Аттил взвыл от боли и зажал рукой глаз, превратившийся в кровавое месиво.

Кирш с Джойс спустились по лестнице — быстро не получилось, Кирш оставил в комнате свою трость, и Джойс приходилось его поддерживать. Она подставила ему плечо, и они вместе вышли через кафетерий в подвальном помещении. Двигались на север, пару раз свернули, улицы были пусты — и десять минут спустя забрели в тупик, но, по счастью, дверь в его конце была приоткрыта. Кирш первым протиснулся в узкий проем. Они оказались в саду у подножья скалы с рядами каменных гробниц. Кирш сел на пригорок отдышаться. Джойс, повернувшись к нему спиной, смотрела, закинув голову, наверх: выемки в скале складывались в зловещую маску: глаза, нос, рот — да это же череп! Издали все еще доносился гул мятежной толпы.

У Кирша грудь вздымалась — легкие, казалось, вот-вот разорвутся, он никак не мог отдышаться. Джойс присела рядом. Ему очень хотелось ее обнять — или нет, больше: чтобы она обняла его.

— Я все еще твоя пленница? — спросила она.

— Я не знаю, кто ты.

Застывший воздух был тягуче-медовым — казалось, сама природа, задыхаясь, изнывает от зноя.

Кирш махнул в сторону деревянной калитки:

— Ступай. Я тебя не удерживаю.

— Я останусь с тобой.

— Правда? Но у меня есть другая.

Кирш намеревался сказать ей о Майян в более спокойной обстановке, но зачем-то проболтался — совсем как ребенок. Он встал и, прихрамывая, пошел прочь, но успел сделать лишь пару шагов.

Издали донесся выстрел. Толпа на миг затихла, затем снова послышался рев — на этот раз казалось, он приближается.

— Здесь оставаться нельзя, — сказал Кирш.

Подошел к Джойс. Она поднялась, смахнула с подола травинки.

— Я отведу тебя в безопасное место, — сказал он.

Они шли по узким и тихим, наполовину застроенным улицам, где на пустырях высились груды мусора и стройматериалов. Джойс чуть не вжималась в стены, и Кирш, по возможности, заслонял ее собой — от посторонних глаз. Минут через двадцать они подошли к францисканскому хоспису. Пора было сделать передышку. Они встали рядом, прислонившись к каменной кладке. Джойс мучила жажда, расцарапанные ноги гудели.

— Я отведу тебя в гостиницу, — сказал Кирш. — Хенсмана. Владелец мой знакомый.

Джойс кивнула.

Кирш тяжко вздохнул.

— Я не могу простить тебя, — сказал он.

— И не надо, но есть человек, которому прощение нужно. Мальчик, Сауд. Он никого не убивал. Росс отправил его в пустыню с Марком. Он Марку все рассказал. Марк показал мне письмо. Де Гроот знал, что ему угрожает опасность. Это мы сделали. Твои люди. Еврейская полиция. У Марка есть форменная пуговица. Де Гроот оторвал ее в драке и держал в кулаке. А в нашем саду выронил.

Кирш смотрел прямо перед собой. На другой стороне улицы бездомная кошка искала, чем бы поживиться.

— Вторая пуговица у меня, — сказал он.

Они сидели при свечах в гостиничном вестибюле, в стаканах плескалось виски.

— Тебя наверняка ищут, — сказал Кирш. — Не знаю, как быть дальше.

Джойс пожала плечами:

— Решай сам. Как скажешь, так я и сделаю.

Кирш отхлебнул виски:

— Скажи мне, только честно. Это ты? Из твоей винтовки в меня стреляли?

— Не знаю, — сказала она. — Может быть, но я точно не знаю.

Кирш разглядывал ее. Ее лицо, после долгого пребывания взаперти, побледнело, но серо-зеленые глаза сияли, как прежде.

— Скажешь мне, на кого работала?

В холле стало совсем темно.

— Пошли спать, — ответила Джойс.

Она проснулась среди ночи. Кирш лежал рядом и спал, кое-как примостившись на продавленном матрасе. Этой ночью он не хотел ее, приник к ней и сразу уснул, как младенец, уткнувшись сухими губами в ее голый сосок. Джойс встала с постели, надела его рубашку, вышла из номера и, босая, пошлепала по коридору к общему туалету. Почему она не сказала Роберту, что работала на Фрумкина? Она и сама не знала. Зато сказала, что, несмотря на все, по-прежнему верит в сионистскую мечту, но насилия больше не хочет. Делать такие заявления, конечно, поздно, поздно раскаиваться, все поздно.