Луи Мари Энн Куперус - Ксеркс
Глава 15
С рассветом «Навзикая» была готова к бою. Наверх Амейна нервно расхаживал по палубе возле каюты. Все мыслимые меры, способные помочь кораблю в битве, были предприняты. Длинный корпус размером в сто пятьдесят локтей уже освободился от лишнего дерева. Мачты опустили, на бортах висели отягощённые камнем якоря, помогающие отражать противника. Возле кормы находилась шлюпка, способная увести триеру в сторону и тем самым ослабить силу удара вражеского тарана. Возле бортов стояли тяжеловооружённые воины, с длинными абордажными копьями, готовые отразить нападение чужого корабля и провести собственную атаку. Но самым сильным оружием «Навзикаи» было само судно, предназначенное для того, чтобы пробить трёхфутовым тараном борт вражеского судна. Столкновение смягчали два толстых каната, проложенные вдоль всего корпуса по горизонтали, от носа к корме. Гребцы-траниты верхнего ряда, зигиты среднего и таламиты нижнего — сто семьдесят человек, смуглые и встревоженные, сидели на месте, положив руки на вёсла, пока ещё просто опущенные в воду. На поясе каждого гребца висел меч, ибо абордажная схватка была более чем возможна. Тридцать запасных гребцов беспокойно дожидались своего мгновения в середине палубы, готовые броситься туда, где потребуется помощь. На передней палубе командовал проревт, помощник Амейны, там же находился келевст, старший над всеми гребцами, задававший ударами по билу ритм гребле, что бы ни творилось вокруг, сколько кораблей ни опускалось бы в водяную могилу. На мостике возле капитана стоял кормчий, человек седой и мудрый, чьи приказы могли повернуть тяжёлые рулевые вёсла, направляя «Навзикаю» к жизни или смерти во время столкновения кораблей.
— Триера готова, наварх, — доложил Амейна, едва Фемистокл появился из кормовой каюты.
Сын Неокла шёл без шлема, открывая всеобщему взору невозмутимое лицо. Поверх пурпурного хитона он надел посеребрённый чешуйчатый панцирь. Рядом с ним был молодой человек, в котором люди узнали вчерашнего перебежчика, хотя шлем и прятал его лицо.
— Это Критий, — коротко заметил Фемистокл, обращаясь к наварху. — Хороший копьеметатель. Пригляди, чтобы ему хватило дротиков.
— Должно быть, один из тайных агентов Фемистокла, — шепнул Амейна на ухо кормчему. — Нетрудно понять.
У них было чересчур много дел, чтобы интересоваться, как, почему и откуда взялся этот незнакомец.
Наступила беспокойная и утомительная пауза. Люди всё сказали, всё сделали, пережили все надежды и страхи. У них не было даже настроения призывать богов. Нервное напряжение заставило некоторых гребцов обратиться к грубым шуткам, однако проревт пресёк их, громко рявкнув: «Эй, на корабле, молчать!»
Утренний туман рассеивался. Поднявшееся солнце принесло с собой сильный ветер. Чистым и сильным голосом пел над кораблями Нот, тёплый южный ветер. Синие волны моря покрылись белыми гребешками, пенились, разбиваясь о берег Аттики на другой стороне пролива. Фемистокл молча следил за происходящим, в глазах его пела радость. Он знал, что теперь волны будут бить в корму персидским кораблям, тем самым затрудняя манёвр, в то время как греческие триеры, встречавшие волну носом, окажутся в более выгодном положении.
— Сам Эол на нашей стороне. Знамение, и к тому же благоприятное, — зашептали на скамьях, и вскоре все, кто был на триере, возликовали.
Но сколько же ждать? Неужели Эврибиад так никогда и не выстроит свои корабли? Или же Адимант в конце концов окажется трусом? Не погубит ли Элладу измена, как случилось некогда при Ладе, где ионийские греки потерпели поражение от персидского флота? Туман рассеивался, и люди получили возможность оглядеться и прогнать от себя дурные мысли. Берега Саламина были полны стариков, женщин, детей; беженцы из Афин вышли к краю воды, чтобы стать свидетелями сражения, которое решит их судьбу. Бронзоволицые гребцы то и дело поднимались с мест, чтобы в последний раз махнуть жене, отцу, матери, и опускались с комом в горле, сжимая рукоять весла.
«Навзикая» шла в длинной линии кораблей вдоль берега Саламина, и с борта легко можно было разглядеть если ещё не лица, то хотя бы силуэты стоящих. Сквозь прорезь шлема Главкон увидел на берегу Демарата, махавшего Фемистоклу. А потом он стал примечать среди толпы знакомых — кого любил, с кем обменивался рукопожатиями в навсегда отошедшие солнечные дни. И вот наконец он увидел тех, кого так искал взглядом… Гермиппа, Лизистру и их дочь, стоявшую рядом с родителями в белом облачении и державшую на руках младенца, её сына, его сына, свободного гражданина Афин или раба Ксеркса, в зависимости от того, чем кончится сегодняшний день. Находившиеся рядом скоро заслонили собой Гермиону, и Главкон опёрся о кабестан. Вся сила на мгновение оставила его.
— Критий, сегодня ночью ты слишком много грёб и мало отдыхал, — заметил всевидящий Фемистокл. — Сикинн, отведи его в каюту и налей чашу хиосского.
— Никакого вина, ради Афины! — воскликнул изгнанник. — Слабость прошла. Я вновь силён.
Дружный крик, прокатившийся над берегами и греческим флотом, заставил Главкона забыть даже о Гермионе:
— Идут! Персы! Персы!
Флот варваров выходил навстречу грекам из афинских гаваней.
Солнце поднялось выше. Диск его пылал над вершиной Гиметта, засыпая сушу, море и острова огненными дротиками. Южный ветер крепчал; покрывая белыми гребнями узкий пролив между Аттикой и Саламином, он весело покачивал триеры. Ни облачка не было ни над Пентеликоном, ни над Гиметтом, ни над высящимся на севере Парнесом. Над оставленным Акрополем ещё курилась тоненькая струйка дыма, поднимавшегося от тлеющих руин храма, заставляя моряков Аттики помнить об отмщении.
Вдоль берега перемещалось персидское войско: всадники в золочёных панцирях. Доспехи копейщиков Гидарна сияли как маленькие солнца. Сверкающая масса войска скопилась вокруг горы Эгалеос, со склонов которой глядело на море святилище Геракла. К нему приближались всё новые всадники, колесницы, носилки… громогласный вопль перелетел через пролив: «Победа царю!» Там на троне слоновой кости вместе со своими полководцами, гаремом находился повелитель мира, который сейчас собственными глазами увидит, как сражаются его рабы.
Корабли варваров вышли в море. Из гаваней Пирея и якорных стоянок вдоль берега выходили их суда — финикийские, сицилийские, египетские и — о горе — ионийские. Грек шёл сражаться с греком. Более шести сотен кораблей вышло на битву — более высоких, чем греческие, и с виду более страшных.
Соперничая друг с другом в убранстве, суда персов были с носа до кормы разрисованы алой, пурпурной и золотой краской. Тысячи вёсел вздымались, взбивая пену, как поступь непобедимой армии. На мачтах флагманских кораблей трепетали пёстрые сигнальные флаги. Раздавались команды на дюжине языков, пели серебряные дудки старших над гребцами, хрипло перекрикивались мореходы… Армада шествовала в бой, окружённая устрашающим рыком.
— Ласточки прилетели, — отозвались эллины, сердца их заколотились быстрее, а дыхание участилось.
И не было в том стыда, ибо пришёл час испытания и Ахура-Мазда вступил в борьбу с владыкой олимпийцев Зевсом. Вот-вот держащий небо обратит свой взор на Элладу и провозгласит ей свой суд: «умри» или «живи».
Корабли варваров строились. Чёрные тараны, глядевшие в сторону Саламина, разделились на две ощетинившиеся линии за островом Пситаллия, на берегах которого блистали персидские щиты, словно луна возле солнца, сверкавшего на Эгалеосе, где восседал Царь Царей. Раскачиваясь на волнах, сохраняя порядок, флот медленно подползал к Саламину, превращаясь в стену, ощетинившуюся таранами, копьями, — несокрушимую стену. Греческие корабли лежали вдоль берега, каждую триеру соединял с ним причальный канат, каждый мореход прислушивался к биению собственного сердца, не отводя взгляда от триеры Эврибиада, находившейся в самой середине строя.
Теперь оба флота оказались друг против друга, и боевой порядок их нетрудно было разглядеть. На западе, перед очами самого Ксеркса, афинянам предстояло сразиться с финикийцами. В центре эгинцам противостояли киликийцы, а на востоке Адимант со всеми его пелопоннесцами должны были одолеть вассальных ионян. Но неужели сигнал начать битву так и не будет подан? Неужели какой-то бог притупил разум Эврибиада? Или же это измена вершит свои тайные козни? Люди находились в напряжении, и мгновения эти были драгоценны. Лук, напряжённый слишком долго, утратит свою силу. Почему же медлит Эврибиад?
На «Навзикае» негромко ругались под нос и ждали… ждали, пока персидское чудовище, этот огромный флот не одолел половины расстояния от Пситалеи до берегов Саламина, и только тогда на мачте корабля спартанского флотоводца поднялся флаг. Он полз словно улитка и вот наконец затрепетал на самой вершине мачты, простое красное знамя, но, пока оно разворачивалось, сотни топоров уже рубили причальные канаты, вёсла греческих триер вспенили море, и корабли понеслись от берегов Саламина. Над проливом прокатился клич — скорее молитва, чем пожелание… Старики, матери, жёны, дети вместе пропели:
