Фаина Гримберг - Примула. Виктория
Но самое странное — это держать снова в своей руке руку жены и вспоминать о том, как мы считали друг друга погибшими...»
* * *
Детектив!.. Пожалуй, самый английский, самый викторианский жанр европейской литературы. Конан Дойл, Конан Дойл, Конан Дойл. Плодоносящее позднее викторианство. И Агата Кристи — ностальгическое воспоминание о викторианстве. Вероятно, полноценный расцвет классического детектива возможен лишь в стране, где упорядоченная, основанная на соблюдении законов жизнь состоит в законном браке с большой степенью демократизма... Всё хорошо, всё ладно, всё правильно. Однако серьёзная и строгая нравственность вдруг порождает серьёзную же безнравственность!
И щёголь Оскар Уайльд опытным акушером принимает эти странноватые роды.
Викторианская безнравственность рождается в качестве прямой и даже и простой противоположности викторианской нравственности. И это вполне естественно. Противоположности порождают друг друга. Но в данном случае всё-таки возможно утверждать, что именно нравственность породила безнравственность, а вовсе не наоборот!..
« — Но согласись, Гарри, жизнь только для себя покупается слишком дорогой ценой, — заметил художник.
— Да, в нынешние времена за всё приходится платить слишком дорого. Пожалуй, трагедия бедняков — в том, что только самоотречение им по средствам. Красивые грехи, как и красивые вещи, — привилегия богатых.
— За жизнь для себя расплачиваешься не деньгами, а другим.
— Чем же ещё, Бэзил?
— Ну, мне кажется, угрызениями совести, страданиями... сознанием своего морального падения.
Лорд Генри пожал плечами.
— Милый мой, средневековое искусство великолепно, но средневековые чувства и представления устарели. Конечно, для литературы они годятся, — но ведь для романа вообще годится только то, что вышло уже из употребления. Поверь, культурный человек никогда не раскаивается в том, что предавался наслаждениям, а человек некультурный не знает, что такое наслаждение...»
Но этот безнравственный Уайльд, возвышая голос в защиту убийцы, приговорённого к смертной казни, оказывается совершенно и необычайно, и даже и высоконравственным!..
И это тоже викторианские строки:
Есть неизбывная вина
И муки без вины, —
И есть Закон, и есть — Загон,
Где мы заточены,
Где каждый день длинней, чем год
Из дней двойной длины.
Но с незапамятных времён
Гласит любой закон
(С тех пор, как первый человек
Был братом умерщвлён),
Что будут зёрна сожжены,
А плевел пощажён.
Но с незапамятных времён —
И это навсегда —
Возводят тюрьмы на земле
Из кирпичей стыда,
И брата брат упрятать рад —
С глаз Господа — туда.
На окна — ставит частый прут,
На дверь — глухой запор,
Тут брату брат готовит ад
Во тьме тюремных нор,
Куда ни солнцу заглянуть,
Ни Богу бросить взор.
Здесь ядовитою травой
Предательство растят,
А чувства чистого росток —
Задушат и растлят,
Здесь Низость царствует, а Страх,
Как страж стоит у врат.
Здесь тащат хлеб у тех, кто слеп,
Здесь мучают детей,
Здесь кто сильней, тот и вольней,
Забиты, кто слабей,
Здесь разум нем, здесь худо всем —
В безумье бы скорей!..
Однако самыми страшными порождениями и врагами нравственности оказались скромные и чудаковатые учёные холостяки, стыдливо утаивающие в своих чутких душах любовь к мальчикам-подросткам или нервическое пристрастие к миленьким маленьким девочкам.,.
Этот Милн, запросто подменяющий историю философии разговорами Кролика, Ослика и плюшевого медведя, у которого в голове опилки...
Этот Кэрролл, мимоходом совершающий свой летучий налёт на самый что ни на есть серьёзнейший викторианский патриотизм!..
«О бойся Бармаглота, сын!
Он так свиреп и дик,
А в глуше рымит исполин —
Злопастный Брандашмыг!
Но взял он меч, и взял он щит,
Высоких полон дум.
В глущобу путь его лежит
Под дерево Тумтум.
Он стал под дерево и ждёт,
И вдруг граахнул гром —
Летит ужасный Бармаглот
И пылкает огнём!
Раз-два, раз-два! Горит трава,
Взы-взы — стрижает меч,
Ува! Ува! И голова
Барабардает с плеч!
О светозарный мальчик мой!
Ты победил в бою!
О храброславленный герой,
Хвалу тебе пою!
Варкалось. Хливкие шорьки
Пырялись по наве.
И хрюкотали зелюки,
Как мюмзики в мове.
— Очень милые стишки, — сказала Алиса задумчиво, — но понять их не так-то легко.
(Знаешь, ей даже самой себе не хотелось признаться, что она ничего не поняла).
— Наводят на всякие мысли — хоть я и не знаю, на какие... Одно ясно: кто-то кого-то здесь убил... А, впрочем, может, и нет...»
Легенда (а, может, и не легенда!) гласит, будто сама королева, прочитав книжечку о приключениях Алисы в чудесном Зазеркалье, приказала купить все сочинения Кэрролла, как возможно скорее, и была очень разочарована, когда обнаружила, что все эти сочинения посвящены математике!..
Но всё-таки не все! К примеру, «Сильви и Бруно», «Охота на Снарка», «Дети воды» — это всё художественные произведения, лишь отчасти, до некоторой степени посвящённые математике и прочим точным наукам...
Анекдот: однажды Кэрролл проезжал мимо Санкт-Петербурга и решился заехать в город. Математическому романтику более всего понравилась чёрная икра, которую он ел серебряной столовой ложкой из деревянной бочки. И это, наверное, правда всё-таки, потому что он сам об этом писал!..
А что сказать об Эдварде Лире[98], который все победы и завоевания викторианской Англии, великой морской державы, преобразил в этакое философическое зубоскальство... И переосмыслив героические образы цивилизаторов, внедряющих викторианские добродетели в среду индийских слонов и африканских жирафов, Эдвард Лир отправил героев страны охотиться на кэрролловского Снарка...
В решете они в море ушли, в решете,
В решете по седым волнам.
С берегов им кричали: — Вернитесь, друзья! –
Но вперёд они мчались — в чужие края –
В решете по крутым волнам.
Где-то, где-то вдали От знакомой земли,
На неведомом горном хребте
Синерукие джамбли над морем живут,
С головами зелёными джамбли живут.
И неслись они вдаль в решете.
«Вот где водится Снарк», — возопил Балабон,
Указав на вершину горы;
И матросов на берег вытаскивал он,
Их подтягивая за вихры.
И приплыли они В решете, в решете
В край неведомых гор и лесов,
И купили на рынке гороху мешок,
И ореховый торт, и зелёных сорок,
И живых дрессированных сов,
И живую свинью, и капусты кочан,
И живых шоколадных морских обезьян,
И четырнадцать бочек вина Ринг-бо-ри,
И различного сыра — рокфора и бри, -
И двенадцать котов без усов...
Но викторианская Англия без Милна, без Эдварда Лира, без Кэрролла, без Уайльда, — это не викторианская Англия, это не Англия! И поэтому они, её насмешники, всегда с ней, всегда в ней!..
И наконец, уже в двадцатом столетии, Джон Фаулз создаёт свою версию викторианства. Это роман, который называется: «Женщина французского лейтенанта»... Голос потомка:
«Река жизни, её таинственных законов, её непостижимой тайны выбора течёт в безлюдных берегах; а по безлюдному берегу другой реки начинает шагать наш герой — так, словно впереди него движется невидимый лафет, на котором везут в последний путь его собственное бренное тело. Он идёт навстречу близкой смерти? Собирается наложить на себя руки? Думаю, что нет. Он обрёл наконец частицу веры в себя, обнаружил в себе что-то истинно неповторимое, на чём можно строить; он уже начал — хотя сам бы он стал ожесточённо, даже со слезами на глазах, это отрицать — постепенно осознавать, что жизнь всё же не символ, не одна-единственная загадка и не одна-единственная попытка разгадать её, что она не должна воплощаться в одном человеческом лице, что нельзя, один раз неудачно метнув кости, выбывать из игры; что жизнь нужно по мере сил, с пустой душой, входя без надежды в железное сердце города, претерпевать. И снова выходить — в слепой, солёный, тёмный океан...»
* * *
Её художники...
