Филипп Боносский - Долина в огне
Ему предстояло вернуться в Литвацкую Яму. Каким долгим казался ему обратный путь — гораздо более долгим, чем тот, который он проделал, идя сюда! Он думал, что теперь у него не хватит сил карабкаться по склонам и пробираться через дикие заросли и что он все равно слишком устанет, чтобы идти в церковь для «разговора по душам» с отцом Даром. А Бенедикт понимал, что ему нужно хорошенько подготовиться к этому разговору. В мыслях его мелькало еще что-то неуловимое, он не мог бы точно определить, что именно, и щемящая боль сжимала его сердце, когда, окидывая взором зеленый лес, он вновь слышал громкий голос Добрика: «На нашей!» — и представлял себе, что ждет его там, в поселке... Его прежняя жизнь, казалось, отошла в далекое прошлое, хотя Бенедикт и знал, что, взобравшись на любое высокое дерево здесь, в лесу, он различит вдали шпиль церкви!
Тяжелее всего были для него неотступные воспоминания о поездке с отцом Брамбо в Моргантаун. Он снова мысленно видел молодого священника, видел выражение его лица, когда тот говорил о забастовке в Бостоне и о Сакко и Ванцетти; точно такое же выражение было и у мистера Брилла, господина из Города, по заявлению которого арестовали тогда Бенедикта, очевидно, только за то, что он, Бенедикт, явился из Литвацкой Ямы! Он вспомнил, как отец Брамбо рассказывал ему о том страхе, который он испытывал во времена своего детства перед бедняками. А во взгляде молодого священника, когда он говорил о стачке, было точно такое же выражение, как при памятном разговоре о смертном грехе.
Лицо Бенедикта судорожно передернулось. Он прекрасно помнил мистера Брилла! Лицо мистера Брилла было хорошо ему знакомо: он столько раз встречал такие лица. Люди, подобные мистеру Бриллу, всегда глядели мимо него с отсутствующим выражением, словно его не существует; а иногда в их взгляде сквозило либо негодование, либо отвращение, — например, когда Бенедикт был еще совсем малышом, как Рудольф, и бегал по улицам в грязной рубашонке, — либо снисходительная усмешка, когда он казался им забавным и женщины-американки называли его «паинькой». А когда они с матерью приходили в город, их повсюду окидывали взглядом мистера Брилла, — в конторе или даже у доктора, где Бенедикту пришлось однажды переводить матери все, что говорил ей врач, а в это время городские пациенты сидели вокруг с рассеянными улыбками, ожидая, когда мальчик кончит переводить. Так же относились эти люди и к его отцу. Бенедикт вспомнил, как однажды к ним в гости пришел старший мастер с завода. Отец накрыл стол лучшей скатертью, купил дорогой торт и вино и приказал домочадцам не являться на глаза, пока не уйдет мастер. Он сделал исключение лишь для Бенедикта. Указывая на него, отец сказал: «Это мой сын Бенедикт!» А мастер ответил: «Славный мальчуган. Приведи его ко мне, когда он подрастет — я ему дам работу...» Бенедикту показалось тогда, будто ледяная рука сжала его сердце.
Мастер ушел, не дотронувшись до торта.
Отец Брамбо умеет хотя бы сочувственно улыбаться и из Бостона, где жил среди богатых, проделал далекий путь к ним, инородцам, глубоко чуждым ему людям, с которыми он, бедняга, конечно, не мог иметь ничего общего. Его приезд был ошибкой, пояснял в лесной чаще Бенедикт кому-то неведомому: епископ не должен был посылать его сюда! Отец Брамбо несчастлив здесь, он слишком изнежен для Литвацкой Ямы; подобный человек, кем бы он ни был, может вызвать у рабочих только насмешки. Они непременно скажут о кем друг другу: «Этот красавчик и двух часов не выдержит у открытой печи!» Нет ничего удивительного в том, что отец Брамбо терпеть не может своих прихожан. Отцу Дару не следовало бы так нападать на него, — что может отец Брамбо поделать с собой! Однажды утром он служил обедню, и вдруг послышался храп, — кто-то из ранних прихожан заснул в церкви. Отец Брамбо страшно разнервничался: он не знал, прекратить ли обедню или же, несмотря на этот храп, продолжать. После его приезда у Бенедикта вошло в привычку перед началом службы стучать по аналою, по стенам и даже по ступенькам, чтобы прогнать мышей. Бенедикт был уверен, что отец Брамбо никогда не прикасается губами к чаше с вином. Молодой священник только делал вид, что пьет, — он брезговал пить из их чаши.
Но ведь отец Брамбо мог бы преодолеть все это в себе, правда? — вопрошал Бенедикт, обращаясь к равнодушному лесу. Если, например, он увидит, что правда на стороне забастовщиков, а не на стороне Заводской компании? Ведь никому не хочется отдавать свой дом! Конечно, отец Брамбо поймет все это в конце концов, надо бы только ему по-настоящему объяснить, и тогда все будет в порядке. В Бостоне он привык жить в красивом доме, и, возможно, ему кажется, что не стоит спасать старые, полуразвалившиеся лачуги в Литвацкой Яме. Наверное, поэтому он и не заступается за своих прихожан... Бенедикт боялся: а вдруг отец Брамбо спросит, почему они не хотят переселяться в другие дома? Но у рабочих, кроме этих домов, нигде ничего нет, — продолжал кому-то доказывать Бенедикт, — ведь рабочие очень давно их купили и работали долгие годы, чтобы выплатить за них — разве отец Брамбо об этом не знает? И до сих пор не выплатили. А идти им некуда. В городе для них нет места, они не смогут найти себе жилье, даже такое убогое, как покинутое ими. Вы должны понять это, отец мой!
Бенедикт заметил, что идет вдоль прозрачного ручейка. До него донесся пряный запах лакрицы; он нагнулся, выкопал сладкий, ароматный корень и стал его сосать. На дне ручья ползали раки; они шевелили малюсенькими клешнями, как ножницами. Крошечные зеленые лягушата попрятались при его приближении в густую траву на берегу. Земля вокруг была усеяна незрелыми почерневшими орехами; их сбила недавняя буря. Он поднял один из них, снял зеленую, жухлую оболочку и коричневым соком начертил что-то на своей ладони. Запах ореха был острым и терпким.
В одном месте ручеек растекался, образуя маленькую запруду. Старая женщина шла оттуда с двумя ведрами прозрачной воды. Бенедикт застыл на месте. Он смотрел, как она медленно идет по узкой тропинке, все в тех же старомодных высоких черных ботинках, потрескавшихся и сморщенных, как ее лицо; на ней была все та же черная юбка и кофточка, застегнутая до самого подбородка, — все было знакомое, только на голове вместо чепца была черная вязаная шапочка... У него замерло сердце; ему вдруг захотелось спрятаться в кусты, росшие вдоль тропинки, и переждать, пока она пройдет. Он с волнением следил за ее тяжелой поступью, видел, как ведра оттягивали ее изможденные руки, и сердце его заныло от сочувствия. Больше он не мог этого переносить.
— Матушка Бернс, я помогу вам! — закричал он и, подскочив к удивленной старушке, ухватился за ведро, расплескивая воду ей на юбку и башмаки.
Она стояла, тяжело дыша, прижимая к груди руку.
— У меня прямо сердце оборвалось! — сказала она, поставив второе ведро на землю и растерянно глядя на него. Ее вязаная шапочка сбилась набок.
Он почему-то страшно обрадовался и восторженно воскликнул:
— Я помогу вам взойти на пригорок!
Но в ответ она сделала отрицательный жест и сказала:
— Вам не следует брать оба ведра, мастер Бенедикт!
Но он ловко подхватил их и стал, спотыкаясь, взбираться вверх по тропинке, стараясь не показать, что ему больно, когда ведра ударяют его по ногам. Он шел, оборачиваясь и бросая радостные взгляды на старушку, которая медленно шагала следом за ним.
Он был так счастлив, что ему хотелось смеяться! Как ловко он выскочил и схватился за ведра, раньше чем она смогла отказать ему! Он прибавил шагу и пошел бы еще быстрее, если бы не боялся, что старая женщина потеряет его из виду; он нарочно чаще останавливался, чтобы дать ей передохнуть. Она догнала его и сказала:
— Благодарю вас, мастер Бенедикт, теперь я заберу у вас ведра.
— Нет, нет! — ответил он, нахмурившись. — Но почему вы все время зовете меня «мастер Бенедикт»?
Она посмотрела на него так, как, бывало, смотрела по воскресным дням, когда он приходил к ней; только сейчас слова ее прозвучали более резко:
— Но вы ведь еще не мистер!
Он покраснел с чувством какого-то смутного унижения и, не сказав больше ни слова, взял за дужку одно ведро, а другое предоставил нести ей. Так они дошли до лагеря. Она показала ему, куда вылить воду, — в большой медный котел, который уже закипал. Он простился с ней и, чувствуя себя еще более одиноким, чем обычно, уселся вдалеке на срубленное дерево. Смеркалось, но было еще достаточно светло, площадка для игры в «боче» была готова, и несколько человек нацеливались черными шарами в обруч, обтянутый белой бумагой. Карточная игра продолжалась; никто из игроков не сменился. Хижины, сколоченные из молодых, кое-как обтесанных деревьев, были едва различимы в густой зелени, — казалось, эти срубленные деревья еще росли и жили жизнью леса. Их сухие листья о чем-то шептались.
Позади него, в лесу, уже потемнело, но на поляне было еще светло. Красные муравьи суетились и бегали по стволу упавшего дерева, на котором он сидел. Бенедикт кусочком коры загородил путь одному из них и приостановил озабоченную деятельность муравья. Когда же тот взобрался на барьер, Бенедикт неожиданно поднял кусочек коры, и муравей, застыв от ужаса, повис, как капелька крови. Бенедикт наблюдал за насекомым и бесцельно вертел в руках кору, размышляя, какую судьбу уготовить муравью, потом вздрогнул и бросил его через плечо в траву.
