Николай Коробков - Скиф
— Ты любишь камни? — обратился он к Ие. — В Риме ты нашла бы самые чудесные, о каких только можно мечтать: обделанные в тончайшее золото, сверкающие, великолепные.
— Конечно, я люблю украшения, — ответила девушка. — Но, прости меня, мне не нравится чрезмерная пышность, и я ненавижу это нагромождение драгоценностей. Они меня подавляют. Я ни за что не отказалась бы от нашей простоты. Я совсем не понимаю Рима. Мне больше нравится жизнь в нашем небольшом доме, в нашем саду. Здесь я чувствую себя более свободной и счастливой. Вы, римляне, кажетесь мне слишком гордыми и жестокими.
— Ты не права, прекрасная девушка, — протянул к ней руку Люций. — Не суди о римлянах по неприятным людям. Что же касается твоей любви к простоте; то это я вполне понимаю. Конечно, она лучшее условие для чистого счастья, чем шумная и роскошная жизнь большого города.
Эксандр встал.
— Пока Ия будет заниматься хозяйством, а Никиас читать, не пройдем ли мы, достойный Люций, в библиотеку?
Он проводил гостя в небольшую комнату, уставленную корзинами свитков, и задернул занавес, закрывавший вход.
V
Ия пошла отдавать распоряжения к обеду. Она была немного встревожена приездом римлянина: это снова вызывало воспоминание о ненавистном Адриане. Но она только мельком думала об этом; ее больше пугала необходимость присутствовать за обедом — он мог затянуться надолго. Ей не хотелось разговаривать, и, благодаря невозможности уйти из дома, у нее вдруг переменилось настроение. Она сделалась печальной. Закончив хозяйственные дела, она некоторое время сидела неподвижно, смотря в сад через широкий просвет двери.
Уходившая вдаль дорожка, мимозы и магнолии, склонявшиеся над обширным круглым бассейном, синее небо и пестрые узоры теней на земле казались великолепной картиной, обрамленной придававшими ей особенную выразительность мраморными наличниками двери. В саду была та тяжелая тишина, которая чувствуется лишь в очень жаркие солнечные безветренные дни, когда пряный запах горячих цветов и листьев насыщает неподвижный воздух и делает его томящим, почти душным. Из-за сиявшего за дверью света комната казалась темноватой и прохладной.
Ия встала, направилась к выходу, сошла со ступенек и вдруг, сразу решившись, быстро вернулась. Позвала домоправителя, спросила его о сделанных к обеду приготовлениях и велела передать отцу, что она уходит в город, чтобы участвовать в завершении праздника. Это была уважительная причина, вполне оправдывающая ее отсутствие. Затем она прошла в гинекей и заперла дверь своей комнаты.
Было еще рано. Она могла не спешить. Она взяла серебряный полированный диск и посмотрелась. В лице было что-то новое. Около глаз лежали незнакомые тени, зрачки блестели прозрачным и влажным светом. Продолжая внимательно рассматривать себя, Ия подумала: «Сниму ожерелье из жемчужин и сделаю другое, из ягод... И надену другую одежду, — у этой слишком много складок. Надо совсем простое, как у бедных девушек».
Открыв сундук, она стала выбирать. Потом сняла с головы жемчужную сетку, распустила волосы, скрутила их и связала тяжелым узлом на затылке. Опять посмотрела в зеркало, нашла новое выражение в улыбке сделавшихся более яркими губ, расстегнула фибулу на плече и дала соскользнуть хитону. Нагота впервые вызвала в ней странное волнение и страх. Осторожно, неслышно она подошла к туалетному столу, взяла баночку с благовонным маслом и осторожно открыла. Прикосновение похолодевших пальцев к груди заставляло ее вздрагивать. Она пугливо оглядывалась на дверь и прислушивалась ко всякому шуму.
Накинув простую узкую белую одежду. Ия вдруг успокоилась. «Можно было бы не надевать сандалий?» Посмотрела на золотисто-смуглые ноги с прозрачно-розовыми пальцами и покраснела. «Лучше надеть высокие башмаки или сандалии, самые простые».
Долго, с сильно бьющимся сердцем, прислушивалась. Убедившись, что за дверью никого нет, накинула на себя широкий пеплос и, никем не замеченная, выбежала в сад. Нарвала целую охапку цветов и побежала дальше, бессознательно радуясь чему-то и ни о чем не думая.
У камня, за которым начиналась миртовая заросль, она остановилась, прислушиваясь, вся напряженная, готовая убежать, похожая на внезапно явившуюся дриаду. Но все было тихо. Жесткие, усеянные мелкими темными листочками и зелеными, украшенными коронкой, ягодами, ветки были неподвижны. Раздвигая их, закрываясь цеплявшимися за сучки пеплосом, она стала пробираться в этой горячей, пряно пахнувшей чаще.
В естественной беседке, образованной густой зарослью, она сбросила пеплос на мелкую тонкую траву, стала на колени и начала разбирать цветы, чтобы приготовить венки. Затем легла, но тотчас же почувствовала страх и желание уйти отсюда. Голова кружилась от душного миртового запаха; пестрая сетка темно-зеленых и ярко-солнечных пятен казалась ощутимой, как щекочущие прикосновения.
Ей представилось, что она уже давно ждет здесь, и хотя она знала, что еще рано, что Орик должен придти гораздо позже, она вдруг почувствовала раздражение против него. Потом заметила, что старается думать о совсем неинтересных вещах. Она опять развернула пеплос, закуталась в него с головой, поджала ноги и села, прислонившись спиной к гибким, плохо поддерживавшим ее тонким побегам кустарника.
Она все больше досадовала, что пришла сюда. Лучше было бы встретиться где-нибудь на берегу, рассказать про Адриана и уйти. Но сейчас же она почувствовала жалость к Орику за то неприятное, что могла ему сказать.
Раздался шорох как будто раздвигаемых веток. Ия замерла. Сердце остановилось, забилось частыми ударами, и кровь сразу бросилась в голову. Но она ошиблась. Это был только шорох веток, гнувшихся за ее спиной. Опять она рассердилась и стала думать о том, что сейчас уйдет. Начала медленно собирать цветы и, испытывая к ним нежную жалость, перекладывала их, собираясь сделать букет.
Вдруг ей представилось, что с Ориком что-нибудь случилось. Он мог утонуть в море или он кого-нибудь убил, и его отправили в тюрьму. Но не верила этому. Просто она слишком рано ушла из дому; он скоро придет.
Ия тщательно расправила складки пеплоса, еще плотнее завернулась в него и стала рассматривать медленно выпрямлявшуюся травинку, освобожденную от тяжести придавливавших ее цветов. Рядом с ней был целый кустик маленьких пушисто-серебряных листиков, похожих на шалфей, и еще какие-то мелкие травинки, которых она никогда не замечала раньше. Ей показалось, что она дремлет. Но она проснулась сейчас же, как только это заметила. Снова она решила уйти и уже хотела встать, когда зашелестели осторожно раздвигаемые ветки и из зеленой чащи высунулась голова Орика.
Он остановился, как будто встреча была неожиданной. Он был смущен, так как рассчитывал придти раньше нее, и теперь почувствовал растерянность. Сел и стал рассказывать, что узнал о приезде претора. Она подождала, когда он кончил, и сказала;
— Ты знаешь о римлянине Адриане? Он хочет, чтобы я сделалась его женой.
Орик сбоку посмотрел на нее. Он как будто не понимал. Потом его лицо стало краснеть, на висках и на шее вздулись артерий, глаза сузились под сдвинувшимися бровями.
Она продолжала:
— Но, конечно отец не отдаст меня ему.
И, чтобы успокоить его еще больше, добавила:
— Ты видал его когда-нибудь? Он похож на хитрую, злобную откормленную собаку. Я совсем не могу его переносить. До сих пор, когда он приезжал, я сдерживала себя и оставалась в комнатах. Теперь я больше никогда не покажусь ему.
— Все равно, — сказал Орик. — Я знаю, что у него большая охрана, но я раздроблю ему череп. Ты еще не знаешь, — я могу сделать гораздо больше, чем ты думаешь.
Но она, казалось, вполне верила этому. Она освободила из-под пеплоса руку и пальцем коснулась его губ.
— Не надо страшного лица… улыбнись.
Это прикосновение заставило его зрачки расшириться и стать прозрачными. Лицо изменилось. Он сделал движение, чтобы поймать, но она засмеялась, успев спрятать руку. Неожиданно он придвинулся ближе и обнял ее. Немного сопротивляясь, она откинула голову, и он прижался губами к влажному от благовонного масла горлу, обнимая ее все сильнее.
Потом поднял пылающее лицо.
Яркая горячая краска расплывалась по ее щекам; из-за полуоткрытых губ зубы блестели матово; слегка закрытые темными веками фиалковые глаза с широкими черными зрачками светились влажным блеском. Он придвинул ее сопротивлявшуюся голову к своему плечу; она сделала попытку освободиться, уклоняясь от его поцелуев, но он впился в раскрывшиеся губы, зубами касаясь ее зубов. Глаза, сделавшиеся огромными и неподвижными, смотрели не мигая.
Вдруг она откинулась, выскользнула внезапным движением, отстранилась, смотря на него с враждебной пристальностью. Сдерживая тяжелое дыхание, он сидел с раскрытым ртом, крепко стиснув зубы и сдвинув брови. Он показался ей страшным. Но, неожиданно для себя, она протянула руки, обняла его и положила его голову к себе на колени. Выражение его глаз заставляло ее краснеть, и она закрыла их руками.
