Александр Западов - Подвиг Антиоха Кантемира
В трагедии Поля Морана изображался двор императора Петра I. Князь Амилка — автор был уверен, что избрал для этого аристократа чисто русскую фамилию, — интриган и честолюбец, плетет сети заговора против Петра. Меншиков, бывший продавец пирогов, затем приближенный царя, обличает заговорщиков, и дочь князя Амилки становится его женою.
Драматург, как определил Кантемир, читал записки ганноверского резидента в Петербурге Вебера "Преображенная Россия", после чьей-то переработки изданные в Гааге в 1725 году. Но в целом персонажи, выведенные автором, не походили на русских людей, и вымысел казался наивным. Кантемир посоветовал Морану перенести действие в какую-либо другую страну, например, в Ассирию, так как о России за ее границами что-то было известно, и нашел неудобным задуманное автором посвящение.
Моран выслушал критику, поблагодарил, но пьесу без поправок напечатал и передал итальянскому театру в Париже для постановки.
Когда Кантемир узнал о готовящемся спектакле, он заявил протест министерству иностранных дел и генерал-полицмейстеру Морвилю — и трагедию сняли с репертуара.
В Париже продолжалась дружба Кантемира с актером и режиссером Луиджи Риккобони, автором вышедшей в 1738 году книги "Исторические и критические рассуждения о различных театрах Европы". Он утверждал, что театр обязан пропагандировать гражданские доблести, учить зрителей, укреплять в обществе нравственные начала. Просветительский характер деятельности Риккобони, предпочтение личных достоинств человека знатности его рода были близки Кантемиру, проводившему эти идеи в своих сатирах.
Когда в 1742 году Риккобони закончил книгу "О реформе театра" и выразил намерение посвятить ее русской императрице Елизавете Петровне, Кантемир написал об этом придворному врачу Герману Лестоку, сумевшему получить согласие своей пациентки. Книга с этим посвящением вышла в Париже в 1743 году.
Аббат Октавиано Гуаско учился в Туринском университете, принял монашество и стал известен как писатель и ученый филолог. Своим членом избирали его Французская академия надписей, Лондонское королевское общество и Берлинская академия наук. Говорили, впрочем, что Гуаско, живавший подолгу в различных европейских столицах, кроме научных исследований вел секретные розыскания для австрийского двора и савойской династии в Пьемонте. Слышал об этом и Кантемир, но не верил рассказчикам, а может быть, и не страшился такого сочетания навыков. Он сам несколько лет исполнял обязанности резидента, соединенные с занятиями наукой и литературой. Гуаско отлично знал несколько языков и по просьбе Кантемира перевел с латинского на итальянский труд князя Дмитрия Кантемира "История Оттоманской империи". С итальянского перевода сатир Антиоха Кантемира, выполненного под руководством автора, Гуаско перевел их на французский язык и выпустил двумя изданиями в 1749 и 1750 годах. С французского на немецкий перевел сатиры Кантемира и опубликовал прусский подполковник Шпилькер в 1752 году.
В один из вечеров Кантемира навестили его старые и новые знакомцы — Монтескье, аббат Вуазенон, Паоло Ролли, Луиджи Риккобони, аббат Гуаско. Разговор сразу принял литературное направление, как всегда бывало в присутствии Монтескье. И это было для Кантемира столь же привычно, как беседа о музыке в его лондонском доме. Участие Никкола Порпора, мадемуазель Бертольди, кавалера Замбони не позволяло собравшимся уходить в сторону от близких им музыкальных тем. Правда, время встреч в посольском доме изменилось. Чтобы повидать друзей, не нужно было дожидаться конца спектаклей, и теперь клуб у Кантемира открывался в ранние часы согласно распорядку дня хозяина дома.
А этот распорядок был строгим и тщательно выдерживался. Кантемир вставал в семь часов утра и шел на прогулку, по возвращении завтракал, в десять часов садился за письменный стол или уезжал но делам в министерство иностранных дел, в королевский дворец, в парижский дом кардинала Флори или в его загородную резиденцию Исси ле Мулино. Обедал Кантемир в три часа дня один, к четырем приходили гости. Сервировался чай, прислуживал за столом лакей Легрейн. Гости не засиживались позже семи часов, и но их уходе Кантемир продолжал свой рабочий день — он писал реляции государыне, ответы на присланные из Петербурга рескрипты, а исполнив служебные дела, читал книги, просматривал и поправлял свои сочинения, занимался алгеброй или переводами.
Вечером, в половине десятого, двери отеля д’Овернь закрывались на ключ, в десять обитатели дома гасили огни. И не раз агенты наружной полиции, наблюдавшие за русским послом, отмечали неизменность расчисленного по часам течения суток в его доме. Докладывать было не о чем — по всему видно, что там живет человек хитрый, выдержанный, и то, что хочет он спрятать, найти нелегко.
Но прятать Кантемиру было решительно нечего. О слежке он знал, ничьих ушей не боялся и смело высказывал свои мысли в министерских кабинетах, в беседах с иностранными дипломатами и у себя дома.
В тот вечер, о котором было сказано выше, Кантемир заговорил с Монтескье о его книге "Персидские письма", которую переводил на русский язык. В этой книге, впервые увидевшей свет в 1721 году, автор высказал свои суждения о государстве и обществе, о нраве и быте французов, печатая письма, какими якобы обмениваются персы, находящиеся в Европе, и какие отсылают на родину, в Персию или Иран, как страна именуется в настоящее время. Содержательное и остроумное произведение имело огромный успех у читателей, но, высоко ценя талант Монтескье, Кантемир был не согласен с тем, как в его книге изображалась Россия.
— В "Персидских письмах", — сказал он, — вы поместили сведения о Московии, переданные послом царя царей, то есть шаха. Должен заметить, что за пять лет, которые он там провел, ему не удалось сколько-нибудь глубоко познакомиться с жизнью русских людей. И его представлениях много неточного.
— Я знаю людей, живших в Москве, в Петербурге, их рассказы дали мне возможность составить письмо посла Наргума, и пока я не слышал о нем критических отзывов, — возразил Монтескье.
— Переводя "Персидские письма", — продолжал Кантемир, — я оставил все так, как вы писали, но, не скрою, сопроводил это письмо своим примечанием. Ваш посол утверждает, что русский царь полный властелин над жизнью и имуществом своих подданных, которые все рабы, за исключением четырех семейств. Почему только четырех? Десятки тысяч дворянских семейств самостоятельны и свободны, хотя мужчины обязаны вступать в военную и гражданскую службы, как подданные царя и слуги отечества. Верно, что в России действует крепостное право, о котором в соседних с нею странах уже забывают. Злоупотребление есть везде и во всем, но мы помним, что крестьяне — люди, что плоть слуги однолична с плотью дворянина. Купцы, ремесленники, работные люди — не рабы, но подданные.
— О четырех свободных семействах мне говорили знающие люди, называя их имена, которых я не мог, однако, запомнить: Голо… Доло… или Долго, Голго…
— Долгорукие, Голицыны, Головкины, Головины? И только? Нет, вам сказали неправду. Но позвольте закончить. Вы боитесь ужасного климата России и не верите, что изгнание из ее столицы может служить карою. Но ведь наказание заключается не в перемене климата более мягкого на суровый, а в том, что человека лишают привычного дела, семейной обстановки, его имя становится опороченным. Беда в этом, а не в низкой температуре. Неверно также утверждение персидского посла о том, что царь запрещает своим московитам пить вино. К сожалению, такого запрета в России не существует, и московиты пьют немало. Впрочем, такое запрещение, может быть, вызвало бы свои опасные последствия… Неправда, что русские женщины принимают побои мужа как нежную ласку и с гордостью носят на лице следы кулаков. Персы вашей книги сообщают друг другу — и читателям, разумеется, — сказки о нас, но я готов простить небылицы за вашу уверенность в том, что нравы в России теперь переменились благодаря трудам императора Петра Алексеевича. Он ничем не пренебрегает, чтобы прославить свой народ и насадить в морозных краях искусства и науки.
— Все же нельзя отрицать, — сказал Монтескье, — что в России, как и в Персии, царит деспотия. Франция — это европейская монархия, как Испания или Англия. Я не говорю здесь об итальянцах или немцах — их страны раздроблены на множество мелких государств, где правители — мученики власти. Монархия — это форма правления насильственная, и она перерождается либо в деспотию, либо в республику. В деспотии над людьми господствует страх смерти, который они преодолевают лишь под страхом наказания. А святилище чести, славы, добродетели утверждается в республиках и в тех государствах, где существует понятие отечества.
— Могу напомнить, — сказал аббат Гуаско, — что князь Кантемир принадлежал к той партии, которая противилась планам Верховного тайного совета ограничить в свою пользу власть новой русской государыни Анны Иоанновны. Однако он вовсе не желал установления в России деспотии. Он хотел видеть на троне просвещенного монарха, каким был император Петр Великий.
