К. Осипов - Дорога на Берлин
Шатилов, недоумевая, посмотрел на квартального, потом безучастно поднялся.
— Ах, да! Конечно! Сделай, братец! И того, второго, тоже.
Подняв окровавленный кинжал, он машинально обтер его и положил в карман плаща.
— Что же! Пойдем!
…………………………………………………………………………………………………
На длинном столе, под иконами, прикрытое белоснежной простыней, лежало тело Ивонина. У изголовья — шпага и дважды простреленный в бою мундир.
Приходили офицеры, истошно плакали какие-то богомольные старушки, приезжал шталмейстер двора, спрашивал от имени государыни, есть ли кто из родных покойного, о ком надлежит позаботиться. Нет! Родных после подполковника Ивонина не осталось!
К вечеру комната опустела. Только три человека остались в ней. Ольга, сотрясаясь от рыданий, убирала цветами тело. Шатилов недвижно стоял, вглядываясь в последний раз в лицо того, кто спас ему жизнь. Время от времени по щекам его катились слезы, но он не замечал их.
Одна Катерина не плакала. Она встречала и провожала приходивших, отдавала распоряжения и почти не смотрела на Ивонина. К чему? Разве в ее сердце не был навсегда выжжен его образ, каждая черточка? Разве не звучал в ее ушах его голос? Разве ее любовь могла потускнеть даже от той немыслимой скорби и горя, которые затопили ее сердце?
— Катюша! Поплачь! — целовала ее Ольга. Катерина смотрела на нее невидящими, сухими глазами:
— Слез нет! От сердца иверень[50] остался. Странно как: один человек помер, а весь мир божий сразу пустой стал.
— Завтра схороним его… Вернемся в Поджарое, душа твоя переболит…
Катерина покачала головой.
— Нет! Я обратно в Иркутск поеду. Доживать век. Что сил, что сердца осталось — детям отдам. Не судьба мне выпала…
Она подошла к Шатилову.
— Алексей Никитич! Ольга мне все поведала. Любите же ее крепко. Будьте счастливы за себя и… — она помедлила, с невыразимой грустью смотря на прикрытое саваном недвижное тело, — и за Бориса.
Ольга глухо зарыдала, припав к Шатилову. Когда он поднял взгляд, Катерины уже не было в комнате.
Эпилог
Летним днем 1765 года подполковник Шатилов, возвращаясь в Петербург из командировки, проезжал село Новая Ладога. Лошадь его расковалась, и пока денщик отправился разыскивать кузнеца, сам он решил побродить по селу. Посасывая трубку, он, не торопясь, пошел кривой улицей, заранее зная, что представится сейчас его взору: покосившиеся избы, голопузые ребятишки у крылечек, заросшие репейником дворы, на задворках лужи помоев, в которых барахтаются свиньи, бедность… Но, к его удивлению, ничего этого не оказалось. Избы были прочные, свежепобеленные, дворы подметены, одежда на мужиках целая и довольно чистая. Чем дальше, тем больше он дивился: на площади, на песчаной, сухой почве, был разбит сад. Молодые деревья покачивали ветвями, разносился птичий щебет, в центре был устроен небольшой фонтан. Чуть подалее — обширное каменное здание, на дверях надпись: «Школа».
Шатилов уже не жалел о задержке. Под самым Петербургом этакие чудеса! Кто же сей чародей?
— Бабка, — позвал он полоскавшую в корыте белье простоволосую крестьянку, — кто это все здесь устроил?
Крестьянка стыдливо опустила подоткнутый подол юбки.
— А командир наш, — сказала она грудным певучим голосом. — Тут, батюшка, полк стоит, и полковник-то, как есть, обо всем заботу имеет. Здесь что! Ты, батюшка, в лагерь сходи: там не в пример все красивше.
— Да какой полк?
— Где мне упомнить… Нешто Суздальский…
— А командира как зовут?
— И того не упомню: Суровов, кажись. Только фамилия не к лицу: сам-то добер да весел.
— Суровов? Постой, постой-ка! Уж не Суворов ли?
— Вот-вот… Я и говорю…
Шатилов уже не слушал. Сколько раз покойный друг его рассказывал ему об этом человеке! А на маневрах, что недавно происходили, полковник Суворов отличился, дважды был упомянут в приказе.
— Служивый! — кликнул он проходившему солдату. — Где командир полка сейчас?
— В штапе, ваш-выс-бродь.
— Проводи-ка меня туда!
Они миновали просторные, заново отстроенные полковые конюшни («И в столице-такие не часто сыщешь») и подошли к штабу. Отпустив солдата, Шатилов вошел внутрь здания.
— Где полковник Суворов?
— А вон там, в соседней комнате, — вытянулся дежурный. — Прикажете доложить?
— Не нужно, я пройду..
Но, подойдя к двери, он вдруг почувствовал стеснение. Хотел было уже вернуться и послать вестового, как вдруг услыхал взрыв детского смеха. С недоумением прислушался: смех повторился. Он постучался, но, видимо, никто не слышал, — смеялись все громче. Тогда он решительно нажал ручку.
В большой светлой комнате группа подростков в париках репетировала пьесу. Один, с настоящей шпагой, изображал начальника, другие почтительно выслушивали его приказания. У окна, верхом на стуле, сидел человек, в котором Шатилов сразу признал Суворова. Он был в белых лосинах и белой нижней рубашке. Глаза его искрились весельем.
— Ай да Санечка! Ловко! Славно! — приговаривал он. Вдруг он заметил Шатилова и замолчал. Ребята тоже затихли и во все глаза уставились на вошедшего.
— Простите, если помешал, — сказал, конфузясь, Шатилов и отрекомендовался, добавив, что давно искал случая познакомиться, особливо, будучи наслышан от друга своего Ивонина…
— А… Прекрасный офицер был, — вздохнул Суворов. — Милости прошу! Ну-тко, соколики, на сегодня хватит. К завтрему, чтобы все ролю знали.
Ребята гурьбой ринулись из комнаты, и через минуту под окном раздался их звонкий, законный смех.
— Пьесу ставить надумал с деревенскими детьми, — пояснил Суворов. — Не обессудьте, сударь, что я без мундира: жарко очень… Впрочем, весьма рад, что вы решили навестить меня. Прошу садиться!
Бесцеремонно оглядев Шатилова с ног до головы, он спросил:
— В каком полку изволите служить?
— Ныне в Военной коллегии. По части обучения войск.
— А-а… — Он взял с окна раскрытую книгу. — Вот сочинение графа Тюрпена де Крассе: «Опыт военного искусства». Петр Иваныч Шувалов перевел сию книгу с французского языка и хотел обучать по ней офицеров. Ан, проку мало вышло. Шуваловский корпус вовсе себя в прошлой войне осрамил. И первая причина та, что экзерцированием войск особые офицеры занимались, кои никогда в баталиях не участвовали. Меж тем сим делом должны не кабинетные бештимтзагеры[51], а боевые офицеры ведать: обучение войск неразрывно с руководством ими в бою связано, из этих двух частей военная система состоит.
— Каковы же, по-вашему, суть задачи обучения?
— Это само собой понятно, государь мой: предвосхитить боевую практику, без которой одна теория военная в ноль обращается. Я сам, — он лукаво посмотрел на Шатилова, — после долгой, почетной службы ничего не стою: потому, практики мало, а обучен, как следует, не был.
— С чего же, Александр Васильич, начинать должно?
— Первым делом позаботься о солдатушках. Чтоб каша не токмо сытна, а и вкусна была, да шти наваристы, да котлы поварные хорошо лужены. Будут же люди здоровы, то и к экзерциции пригодны. А к тому же… — Он наклонился к Шатилову и с таинственным видом сказал: — Только так, сударь мой, командира солдатушки уважать станут. Он об них позаботится, они ему уважат. Люби солдат — они тебя любить будут. Вот и вся премудрость.
— А ведь про вас говорят, — улыбнулся Шатилов, — что вы свой полк замучили. По пятьдесят будто верст в день гоняете.
Суворов пожал плечами.
— Солдат ученье любит, было б с толком. С пруссаками или австрийцами я и пробовать не стал бы, а наш, русак, и шестьдесят верст отмахнет. И не потому, государь мой, что он столько здоровее, а потому, что хотеть умеет, не боится усталости. Знаете ли вы, какую цель я этими маршами преследую? — Он прищурился и тихо засмеялся. — Не так ноги, как голову солдатушек в виду имею.
— Это как же? — не понял Шатилов.
— А так! На утомительном марше войска привыкают равняться по лучшим, и эта привычка потом в бою сказывается.
Шатилов лихорадочно собирал мысли, стараясь вникнуть в смысл сказанного. Тонкость и глубина расчета поразили его.
— А ведь правда! Вижу я теперь, сколь мудро вы все обдумали. — Лицо его вдруг омрачилось. — Но жаль, что навряд Военная коллегия того позаимствовать умудрится.
— Да! Мало батюшка Петр дубинкой по спинам гулял.
— Дозвольте доложить…
Шатилов обратился к двери. Там стоял, руки по швам, молодцеватый сержант: грудь колесом, в плечах сажень косая, а лицо чем-то странно знакомо. Сержант тоже уставился на него и вдруг шагнул вперед: «Господин Шатилов!» — но, спохватившись, застыл на месте.
— Эге! Знакомы! — протянул Суворов. — Хотя что же-ведь ты ко мне от Ивонина попал, а значит, подполковнику на глаза попадался. Что, Алефан? Пора уже? Передай, что сейчас выйду, пусть строятся. Вот, господин Шатилов рекомендую: уже сержант, а скоро унтер-офицером будет. И книжки читать любит.
