К. Осипов - Дорога на Берлин
Катерина медленно перекрестилась.
— Внял господь моим молитвам! Есть, значит, закон в стране нашей. А что же господин Глебов?
— Он тем же постановлением сменен с генерал-прокуроров и уволен в чине генерал-поручика со службы.
Ольга потянулась к Катерине и поцеловала ее в щеку.
— Ну, вот и отлились слезы твои. Теперь, как приедешь в Иркутск…
Она вдруг осеклась и лукаво покосилась на подругу.
— Я не вернусь в Иркутск, — зардевшись от смущения, сказала Катерина. — Мы с Борисом Феоктистычем решили в синод обратиться, чтобы мне развод с мужем дали, а после нас повенчали. Деточек попрошу у мужа: он не злой, отдаст… Куда ему их без меня пестовать. А Борис обещал их любить… как меня, говорит, любить будет…
— Нет, дорогая, так, как тебя, никого не смогу любить. Но буду для них не отчимом черствым, а подлинным отцом. В том клянусь тебе.
Он взял руку Катерины и поднес ее к своим губам.
— И, что ты! Что люди подумают! Офицер, а простой бабе руку целует. Разве ж я графиня какая! Со мной то не пристало.
— Если кому пристало, сударыня, так вам, — молвил Шатилов и, взяв другую руку Катерины, в свою очередь, поцеловал ее. — Борис! Ты-то хорош! Ни слова не поведал! Вот она, дружба!
— Дружить дружи, а люби врозь, — рассмеялся Ивонин. — Где же у тебя глаза были? Небось, Ольгунька не удивляется.
— Ну, вот еще! Чего же сравнивать! Женщины за версту такие вещи видят.
Они вышли на Мойку.
— Зайдите, господа офицеры, — сказала просительно Катерина. — Мы вас блинами накормим. Птичек послушаете!
— Нет, Катя, не зови! У нас с Алешей важное дело есть.
— Это какое же? — удивился Шатилов. — Не знаю что-то.
— Сейчас все расскажу. Завтра вечером придем. Ждите гостей тогда.
Они распрощались и, подождав, пока женщины скрылись в доме, быстро пошли по улице.
— Алексей, — сказал Ивонин тотчас же, — хочешь ли ты Тагена изловить? Или вовсе о нем забыл?
— Забыть не с чего. Счеты у меня с ним старые. Да не о том речь, что виноватого сечь, а о том, где он. В день, когда Мирович произвел свое покушение, Таген бесследно скрылся. Его всюду ищут, но нигде не обнаружили.
Помолчав немного, он добавил:
— Я недавно решился у государыни спросить, отчего Тагена не арестовали, понеже его шпионом Фридерика считали. Она не сразу ответ дала, а потом сказала: было, дескать, много всяких шпионов. Фридерик добывал секретные сведения из дрезденской министерской канцелярии, от австрийских офицеров, от саксонского резидента в Петербурге Функа, из штаба Фермера, от великого князя Петра Федоровича, от курляндского камергера Мирбаха, от русского посла в Гааге Головкина, от голландского министра при русском дворе Сварта, от шведского посланника Горна и от многих других персон. Всех их было не переловить. Вышло же, что Таген нашкодил больше, чем она предполагала, и она ныне весьма сожалеет, что оставила его на свободе.
— Вот что, Алексей, — проговорил Ивонин, оглядываясь по сторонам: — чудится мне, что я сегодня видел твоего Тагена.
— Где? — крикнул Шатилов остановившись.
— Не шуми! Вот послушай-ка! Когда ты с Ольгой ушел вперед, я вдруг услыхал за спиной немецкий разговор. Кто-то, уверенный, очевидно, что его не поймут, приказывал ввечеру ждать на Фонтанке, а другой, подобно слуге, смиренно обещал быть исправным. И показалось мне, что сей второй назвал первого господином Тагеном. Я повернулся и увидел высокого человека, с лицом дворянина, но в простом мужицком армяке. Другой же хотя шел рядом с первым, но с большой почтительностью.
— Что же ты не схватил его? — снова вскипел Шатилов.
— Экой ты… Да разве я не пытался? Тебя звать было некогда, я рванулся к молодцу в армяке, но он заметил это и, согнувшись, юркнул в народ, таща за собой и второго. До него было шпагой достать, а догнать не удалось: сам знаешь, какая тьма людей, через минуту и след простыл.
— Чорт! Вот грех какой!
— Я теперь так думаю: ведь ему неведомо, что я слышал его разговор, тем паче, они говорили на швабском наречии, здесь его почти никто не знает, я от одного пленного выучился. Может статься, он вечером будет на Фонтанке. Попробуем сходить туда. Полицию звать не будем, а то еще спугнем птенчика; пожалуй, думать надо, и вдвоем сумеем управиться.
Шатилов тотчас согласился. Порешили встретиться, как стемнеет, и устроить на Фонтанке засаду.
— А пока прощай! Я в синод пойду.
— Желаю успеха.
Шатилов хотел было рассказать другу о том, что произошло у него с Ольгой, но смолчал: вот уж изловят Тагена, после придут на Мойку, и там он преподнесет Борису эту новость. Катерина, конечно, уже знает. А Ивонин узнает последним — за то, что сам скрытничал.
Шатилов пошел быстрым шагом. Впечатления дня роились в нем, обгоняя и заслоняя одно другим. Казнь, пред стоящая засада и, главное, Ольга…
Во дворце было по-обычному светло и шумно. Шатилов миновал общую залу с почти свободным входом, прошел мимо караула кавалергардов через Тронную залу, миновал второй караул у двери в Бриллиантовую залу и был введен дежурной фрейлиной в спальню государыни.
Она сидела на своем обычном месте: на стуле у стены. Поблизости от нее стояла кроватка, в которой спали, укрытые атласным одеяльцем, ее любимые маленькие собачки. На Екатерине было шелковое платье молдаванского фасона: сверху лиловое, под ним белое. Поблизости, на столике лежала папка с бумагами, на ней — серебряный колокольчик.
Шатилова ввели в момент, когда производилась церемония наколки головного убора. Изящный кружевной чепец накалывала гречанка Полокучи, пожилая и глухая женщина. Булавки держали фрейлины, сестры Зверевы, увядшие красавицы, в молодости сводившие с ума весь Петербург. Нарумяненная длинноносая девица Алексеева держала блюдо со льдом. Императрица обтирала лицо льдом и разговаривала:
— Прошлого весною я послала на юг инженера Гейскона; он выехал второго мая, в день моего рождения, когда мне исполнилось тридцать четыре года. Он сказал, что я счастливая, и этот день будет знаменем удачи его экспедиция. Ныне он доносит, что нашел залежи железной руды и угля, и представляет прожект устройства на реке Лугане литейный завод.
— Вы и есть счастливица, государыня, и счастья вашего избыток достанется всем нам, — отозвался ее собеседник.
Шатилов украдкой рассматривал его: старик лет семидесяти, но еще бодрый, с умными, хитрыми глазами.
— О, вы делаться льстец, граф! Да и что такое счастье? Оно есть не так слепо, как обыкновенно думают. В доказательство я делаю такую силлогизму; первая посылка качества и характер, вторая — поведение; вывод — счастье или несчастье.
Старик тихо сказал по-французски какую-то фразу, и Шатилов скорее по движению губ угадал ее, чем расслышал: «И вот пример тому — императрица Екатерина Вторая и император Петр Третий».
— Да… Или сегодняшний… этот Мирович. — Она вздохнула. — Однако, Алексей Петрович, я желала видеть вас, чтобы узнать ваше мнение об один политический вопрос.
«Так вот кто это! Бестужев-Рюмин! Бывший великий канцлер!» Шатилову было известно, что Екатерина вернула его из ссылки, назначила генерал-фельдмаршалом и дала первое место в сенате. Его недруг, Волков, был назначен губернатором в Оренбург, что понималось всеми, как почетное изгнание. В августе позапрошлого, 1762 года был опубликован манифест о полной невинности Бестужева.
«Честолюбив старец, — думает Шатилов. — Стремится занять прежнее положение. Но вряд ли удастся ему сие…»
Он снова стал прислушиваться.
— В этом году моему сыну Павлу исполнилось десять лет. Один заезжий араб прислал мне гороскоп, каковой он сделал для Павла. Араб утверждает, что сыну моему сужден престол греческой Восточной империи.
Бестужев отвечает не сразу. Даже Шатилову ясно, что никакого араба не существует, и государыня хочет узнать мнение старого дипломата об ее излюбленном проекте.
Но в это время в маленькой кроватке начинается движение. Собачки проснулись, и одна из них, высунув мордочку, стала звонко лаять на Бестужева. Затем она соскочила, подбежала к сидевшему поодаль полировавшему себе золотой пилочкой ногти Григорию Орлову и радостно завиляла хвостом. Бывший канцлер тонко улыбнулся.
— Нет ничего более предательского, ваше величество, чем маленькие собачки. Когда я был молод, я всегда дарил моим возлюбленным собачку и через нее узнавал, пользуется ли кто-нибудь большим расположением у хозяйки, чем я.
Императрица расхохоталась.
— Вы, как всегда, обворожительны, граф. Мы будем поговорить с вами в другой раз. Я очень желаю пользоваться вашими советами. Они помогут мне сделать хорошую жизнь моим подданным. А тогда у нас будут и ученые и стихотворцы. Ведь благополучие для ума — то же, что молодость для темперамент; оно приводит в движение все страсти.
