Михаил Казовский - Топот бронзового коня
В то же самое время у себя во дворце в Пентаполисе умирал Гекебол. Он не дотянул полутора лет до шестидесяти и, ведя всегда неумеренный образ жизни, предаваясь обжорству, пьянству и чудовищному разврату, раньше времени износил свой могучий некогда организм. В пятьдесят восемь выглядел на семьдесят пять - совершенно лысый, обрюзгший, с мешковатой морщинистой кожей, возвышался на смертном одре серой тушей, тяжело дышал, кашлял хрипло, бредил и впадал в забытьё. Прибывший священник причастил его и соборовал. Гекебол вновь забылся надолго, но потом вдруг открыл глаза и проговорил внятно:
- Где мой сын Иоанн?
Из соседней комнаты пригласили молодого человека - небольшого роста, правильно сложенного, симпатичного, с чуточку удлинённым матовым лицом. Он, стараясь не стучать подошвами сандалий по мраморному полу, оказался в спальне у родителя, опустился перед ним на колени и спросил, волнуясь:
- Ты желал меня лицезреть, отец?
Тот ответил:
- Да, мой мальчик… Подойди поближе. Прикажи, чтобы остальные вышли вон… Надо пообщаться наедине…
Слуги с приближенными удалились на цыпочках, а больной посмотрел на отпрыска с умилением:
- Сядь сюда на краешек… Ты такой красивый… Вылитая мать…
- «Вылитая мать»! - с жаром повторил Иоанн. - Ты не говорил никогда, кто она такая - сколько я ни спрашивал!
- Неужели слухи об этом до тебя не доходили ни разу?
- Я не верю слухам.
- Нет, а всё-таки? Что болтают люди?
Молодой человек потупился:
- Даже пересказывать совестно.
- Нет, скажи, приказываю тебе.
- Якобы она… якобы она была танцовщицей… недостойной гетерой… бросила меня… - Он вздохнул. - А впоследствии вышла замуж за какого-то правителя из Европы… Больше ничего. - И взглянул на отца несмело.
- Знаешь, как зовут её?
- Нет, не ведаю.
- Феодора.
- Феодора… - шевельнулись его губы. - Как царицу ромейскую…
- Нет, не «как», а именно.
- Что? - проговорил сын. - Что ты хочешь этим сказать?
- То, что Феодора, василиса в Константинополе, и является твоей матерью.
Тот раскрыл глаза широко и перекрестился:
- Свят, свят, свят! Быть сего не может…
- Нет, не думай, что это бред, я сейчас в рассудке и твёрдой памяти. Феодора действительно была танцовщицей, я в неё влюбился и задумал жениться, перевёз в Египет. Но она продолжала вести себя плохо, и пришлось с ней расстаться. А родившегося ребёнка воспитать самому. - Гекебол опустил набрякшие веки.
Иоанн с упрёком спросил:
Отчего же ты говорил до сих пор, что она мертва?
Веки умирающего дрогнули и с усилием снова поднялись:
- Не хотел смущать неокрепшую молодую душу. Поначалу - прошлым Феодоры, тем, что было в ней греховного. А затем - настоящим, взлётом в поднебесье. Ведь она никогда - ни тогда, ни теперь - не питала к твоей судьбе ни малейшего интереса. Писем не писала и не присылала гонцов. Так что не советую ехать к ней на поклон и искать симпатии. Вдруг ей не понравится твой приезд и она задумает тебя извести, чтобы прошлое не цеплялось за её красные одежды?… Поостерегись. Ты семейный человек и вступаешь во владение всеми моими богатствами… - Он помедлил. - Если б не болезнь и скорая смерть, я бы и сейчас признаваться тебе не стал. Но забрать в могилу тайну твоего происхождения было бы нелепо. Вот и рассказал.
Сын поцеловал его в грудь:
- Ты всё правильно сделал, папа… И благодарю - за любовь, за ласку, за моё прекрасное воспитание, за образование, за учителей, нанятых тобой, за библиотеку старинных и новых книг… Без тебя не известно, что бы из меня вышло… Ну, а мама? Ей не я, но Господь судья. Вряд ли мне пристало ехать в Константинополь, чтобы предъявлять какие-то там права. Если обходилась без меня столько лет, значит, проживёт и ещё.
Гекебол одобрил:
- Мудрые слова! Наклонись ко мне, мальчик мой, я хочу поцеловать тебя в лоб и благословить. - Он перекрестил отпрыска: - Будь разумен и не завистлив. Ты богат, женат, не зависим ни от кого и ни от чего. И живи себе счастливо, не стремись к большему, дабы не потерять меньшего. А теперь ступай. Я устал и хочу вздремнуть. Впереди у меня дальняя дорога. И суровый суд. Не уверен, что мои добрые дела перевесят, но надеюсь на это… Ибо воля Божья на все!
Иоанн взглянул на него, живого, в последний раз, тяжело вздохнул, поклонился и вышел. А в соседней комнате сел с женой рядом на диванчик, взял её за локоть и, погладив, грустно поцеловал.
- Как он, что сказал? - обратилась Аникития к мужу.
- Подтвердил слухи о моей матери.
- Получается, правда?
- Правда.
- Ты теперь поедешь в Константинополь?
- Боже упаси! Впрочем, зарекаться не стану. Может, не сейчас, а попозже - чтобы познакомить царственную бабку с внуком Анастасием… Пожилые больше любят внуков, нежели детей. Может, и ему повезёт - при дворе пристроиться.
Женщина мечтательно закатила глаза:
- Я - невестка императрицы!… Боже мой, как страшно! Но приятно - очень!
- А пока что не надо распространяться на этот счёт. Будем жить, как жили, не стремясь набиться к кому-то в родство.
- Безусловно, так. Сыну двенадцать. Пусть вначале вырастет и пройдёт курс наук. А в шестнадцать-семнадцать можно отвезти во дворец.
- Мы не станем загадывать слишком далеко.
- Да, вот именно.
- И не посвятим Анастасия ни во что.
- Чтоб не возгордился.
- Если будем живы - решим.
В комнату вошёл духовник Гекебола и провозгласил:
- Раб Божий Гекебол отдал Богу душу. Царствие Небесное вновь преставившемуся!
Иоанн заслонил ладонью глаза и сидел согбенный. Аникития прижалась к его плечу:
- Ну, крепись, мой милый. Это нам, живым, расставаться с покойным тяжело; а его душе - легче лёгкого: он уже отмучился и летит себе к горним высям, слыша ангельское пение.
Муж ответил:
- Да, ему теперь хорошо… Но зато мы осиротели. Он при всех своих слабостях был примерным родителем. И любил меня очень, очень сильно.
- И тебя, и меня, и внука. Свёкор не умер, ибо кровь его течёт в Анастасии, а затем потечёт в его детях.
- Получается, смерти нет? - отпрыск Феодоры посмотрел на жену с надеждой.
А она сказала:
- Умирают те, кто не оставляет потомства.
7
Между тем вандалы собирали силы для удара по византийцам. Небольшой отряд вышел из Трикамара и, приблизившись к Карфагену на сорок стадий, развалил акведук, поставлявший воду в город из ближайшей реки. Нет, столица не умерла от жажды, так как пользовалась ещё и колодцами, но нехватка пресной воды чувствовалась сильно, мыться и стирать стало затруднительно.
Тут ещё начались волнения среди гуннов: кто-то распускал слухи, что ромеи, запрещавшие грабить население, так и не дадут федератам поживиться до конца кампании. Воины кричали: «Что мы привезём в наши семьи? Скромное жалованье наёмника? Не смеётся ли Велисарий над нами?» Участились случаи дезертирства - гунны или убегали вообще, или уходили к вандалам. Центром беспорядков сделался город Силлект, где архонт Лавр подстрекательскими речами полностью разложил отряд гуннов, остававшийся там по приказу командования: этому свидетелем стал Прокопий. Посланный в лагерь в Капут-Ваду за остатками вещей Антонины и прочих дам, он услышал выступление Лавра перед федератами, призывавшего обратить оружие против Византии и помочь восстановить в Карфагене законную власть - Гелимера. Федераты отвечали ему полным одобрением. Тут Прокопий не удержался и, подняв руку, произнёс:
- Слова! Я прошу слова!
Все взглянули на него с удивлением:
- Кто ты, господин, и чего от нас хочешь? - вопросил архонт.
- Я Прокопий, секретарь и советник Велисария.
- Знаем, знаем! - забурлила толпа. - Лисов прихвостень. Вздёрните его!
- Вздёрнуть! Вздёрнуть! - начали скандировать гунны.
- Пусть вначале скажет!
- Слишком много чести!
- Нет, хотим послушать!
Лавр снисходительно разрешил:
- Говори, Прокопий. Только коротко.
- Хорошо, недлинно. Господа федераты! Вы напрасно обижаетесь раньше времени - ведь война с вандалами ещё не окончена. Предстоит атака на Трикамар, и уж там, я вас уверяю, нападавшим будет чем поживиться. Велисарий запрещает грабежи и разбой только в тех местах, где народ сдаётся нам добровольно. Трикамар - оплот неприятеля, и пощады ему не будет.
