Элизабет Фримантл - Гамбит Королевы
Где Дот?
Тень Райзли нависает надо всем; это тень Тауэра.
С ней остались только самые близкие. Сестра, которая вздрагивала от каждого шороха и грызла ногти. Властная, но верная Лиззи Тируит и старая Мэри Вуттен, которая при дворе так долго, что повидала все. Они сидели на диване и шили рубашки для бедных. И Кэт Брэндон тоже была здесь; она читала у окна, где больше всего света. Она не из тех, кто покидает тонущий корабль. Стэнхоуп сидела за столом и без конца раскладывала пасьянс. Она представляла семейство Сеймур.
Катерина разрешила Анне Стэнхоуп уехать, но та попросила позволения остаться.
– Нам нужно держаться вместе, – заметила она. – Они пытаются свалить мужей, напав на жен.
В чем-то она права. Если Гардинеру и Райзли удастся опорочить Гертфордов, у них не останется серьезных противников. Всем известно, что Гертфорд обладает большим влиянием, чем все члены Тайного совета, вместе взятые, и он – стойкий сторонник реформ. Гардинер охотно дал бы правую руку на отсечение, лишь бы свалить Гертфорда. Катерина невольно отдавала должное Анне Стэнхоуп; ей хватает мужества оставаться в этом змеином гнезде.
Катерина была бы рада и своему уменьшившемуся кружку, если бы не чувство, что все ее бросили, что она ослабла, как загнанный зверь, у которого заканчиваются силы. Она должна создавать впечатление непоколебимости. Поэтому она наряжалась в лучшие платья, туго шнуровалась и обвешивала себя драгоценностями. Но где же Дот? Ее непременно нужно найти! Сестрица Анна слишком боялась; она не в том состоянии, чтобы помочь. Уилл уехал, Юдолла и даже Хьюика под тем или иным предлогом куда-то отослали. Подумав, Катерина поняла, что это не случайно. Из дворца убрали всех ее союзников, точнее, всех союзников-мужчин. Гардинер и Райзли хорошо рассчитали время для того, чтобы начать… неизвестно что. Она расхаживала по своим покоям, стараясь не думать о Тауэре и о плахе.
Зато Уильям Сэвидж при ней… Уильяму можно доверять. Катерина позвала Лиззи Тируит и попросила ее найти пажа, чтобы тот привел его. Когда Уильям вошел, Катерина заметила, как он изменился. Он был бледен и ломал длинные пальцы. В его темно-зеленых глазах застыла тревога. Должно быть, он знает: если Катерина падет, он падет вместе с ней. Тайно переданных книг достаточно для того, чтобы ему вынесли смертный приговор. Кто-нибудь наверняка донесет на него, или его будут пытать, пока он не сломается. Катерина увидела на его пальце черное траурное кольцо с эмалью; после того как он поцеловал ей руку, она дотронулась до кольца:
– Ваша жена?
Он кивнул и тихо пояснил:
– Роды.
– Примите мои соболезнования. – Помолчав, она спросила: – А ребенок?
Уильям покачал головой.
Она погладила его по руке. Кожа у него была мягкая, как у девушки.
Ему удалось мимолетно улыбнуться:
– На все Божья воля.
– Верно, Уильям. Мы должны во всем на Него полагаться.
Во дворе началась суматоха; слышались радостные крики. Должно быть, придворные вернулись с петушиных боев или игры в теннис. Жизнь в Уайтхолле продолжалась, как обычно, и лишь в покоях королевы царила непривычная тишина.
– Мне нужна ваша помощь. – Она сжала его руку.
– Вы знаете, для вас я сделаю все что угодно.
– Дороти Фонтен нет. – Уильям ахнул; его глаза наполнились ужасом, и Катерина поспешила объяснить: – Нет, Уильям, она не умерла, во всяком случае, я так думаю… она пропала. Дот пропала.
– Не понимаю! – Уильям склонил голову набок и нахмурился.
– Прошло два дня с тех пор, как я видела ее в последний раз. Уильям, вы должны ее найти. Она так дорога мне!
– И мне тоже, – прошептал он.
– Я спрашивала всех моих дам, но ее никто не видел ни на кухне, ни в других дворцовых помещениях. Только дура Джейн уверяет, что видела ее, но я ничего не сумела из нее вытянуть, кроме дурацких стишков.
– Что она сказала?
– Не помню, Уильям. Как обычно, несла вздор.
– Попробуйте еще раз спросить ее. Кроме нее, у нас никого нет.
– Кажется, что-то насчет колокольчиков. – Катерина терла виски, словно пытаясь вызвать из головы воспоминания, и действительно на ум ей пришли обрывки песенки: «Заплати, заплати, колокольчик прозвенел, старый колокол Олд-Бейли».
– На Олд-Бейли нет колокола, – возразил Уильям. Он помнил песенку. – Это колокол церкви Гроба Господня, что позади Ньюгейтской тюрьмы… – Он вскинул руки вверх и воскликнул: – Ее посадили в Ньюгейт?! Я пойду туда!
– Уильям, не знаю, как вас и благодарить. – Катерина взяла его руки в свои и поцеловала кончики пальцев. – Постарайтесь сделать все, что можно. Скажите, что вас послали из дворца.
Он повернулся, чтобы уйти, но она остановила его, положив руку ему на плечо:
– Уильям, будьте осторожны! А если найдете ее, помните: она моя. Ближе нее у меня никого нет, она мне как… – Она не говорит «дочь», потому что не хочет выглядеть нелепо. Почти все относятся к Дот хуже, чем к обезьяне Франсуа. И все же для нее Дот член семьи, иногда даже ближе. – Однажды вы уже разбили ей сердце, но больше я ничего подобного не допущу, – продолжила она, удивив саму себя. В ее голосе звенела сталь.
Уильям приложил руку к сердцу:
– Обещаю, я сделаю все, что смогу. – Перед тем как уйти, он низко поклонился.
Ньюгейтская тюрьма, Лондон, август 1546 г.
– Где я? – спросила Дот, когда чья-то рука протянула ей миску через окошко в двери.
Она долго пробыла одна, сорок пять часов. Она знала это, потому что считала удары большого колокола, который бил где-то неподалеку. Она допила последние капли протухшей воды из кувшина, который кто-то поставил, когда ее сюда привели – целую вечность назад. Здесь ничего нет: ни скамьи, ни свечи, ни одеяла, только ведро в углу и узкая щель вместо окна. Щель так высоко, что заглянуть в нее невозможно; Дот могла видеть лишь небольшой прямоугольник света на полу. Оцепенев, она забилась в угол на кучу вонючей соломы. До нее доносились крики и стоны других узников. Она старалась ни о чем не думать. Когда ее привели, она отчаянно колотила в дверь, кричала; ей хотелось, чтобы кто-нибудь пришел и объяснил, что происходит. Так прошло несколько часов; у нее сел голос. Она поняла, что никто не придет. Ее крики превратились в жалобный скулеж и в конце концов совсем стихли.
Когда Дот думала о смерти, ей становилось очень страшно. Никогда не подставлять лицо солнечным лучам, не разминать в пальцах душистую веточку розмарина, не трепетать в мужских объятиях, не знать, что такое родить ребенка. Ее прошиб холодный пот; она вжалась в грубые камни, боясь провалиться в темноту. В голове у нее картины ада из церкви в Стэнстед-Эбботс, которые пугали ее в детстве, – мерзкие демоны, полуптицы-полулюди, раздирают грешников пополам. Она заставила себя вспомнить образ Христа на кресте и снова и снова шептала: «Иисус умер за нас, Иисус умер и воскрес». Она пыталась вспомнить ту церковь и распятие над алтарем, но не могла представить его себе, ведь она была там так давно! Мысли ее обращались к статуе Девы Марии, которая плакала. Народ валом валил в церковь, чтобы взглянуть на чудо. Но потом оказалось, что никакого чуда нет. То были не слезы, а всего лишь капли дождевой воды из хитроумно проложенной трубы. Долгое время никто не задавался вопросом, почему статуя плакала только во время дождя. «Святые» слезы оказались фокусом, призванным заставить всех поверить в чудеса. Ничего удивительного, что многие перешли в новую веру. Убеждения самой Дот истерлись, стали хрупкими, как весенний лед на пруду. Она мысленно перенеслась в места, где нет ничего, кроме ужаса, где языки пламени лижут ноги, шипят и плюются, где пахнет горелым мясом. Говорят, когда сжигают человека, запах такой же, как от жареного кабана. Последняя мысль ломает ее; ее мутит от страха. Она отвлекалась словами любовных песен, которые помнила издавна; она мурлыкала их себе под нос, чтобы прогнать страх. Но песни о любви напоминали ей об Уильяме Сэвидже. Увидеть бы Уильяма еще разочек! Сосредоточившись, Дот вспоминала, как он ласкал ее, чувствовала его дыхание на своей шее. Она не заметила, что плачет; задыхается, глотая слезы. А потом снова представляла себе костер. Если бы она знала, что в тех бумагах, она хотя бы могла сообразить, как выкрутиться, но Райзли молчал. Он вывел ее из дворца, вцепившись своей высохшей когтистой лапой в ее плечо. Губы у него были плотно сжаты, как кошелек скряги. Ей отчаянно хотелось закричать, чтобы кто-нибудь сказал королеве, но она не посмела: ведь она – Нелли Дент, которая не имеет к королеве никакого отношения. И только шутиха Джейн шла за ними и все напевала: «Динь-дон, динь-дон, колокольчик зазвенел…» Райзли развернулся к блаженной и больно пнул ее в лодыжку. Джейн упала, визжа, как собака. Во дворе Райзли передал Дот человеку, который надел ей на голову мешок, усадил в телегу и привез сюда.
– Это Тауэр? – спросила она у руки, которая протянула ей миску.
