Валерий Замыслов - Иван Болотников Кн.1
Князя Андрея Телятевского с ратниками определили в Передовой полк под начало Тимофея Трубецкого.
Пока царь находился в Большом полку, Андрей Андреевич объезжал своих воинов, окидывал каждого зорким взглядом, поучал коротко:
— Шапку поправь.
— Выпрямись, чего сгорбился. В седле надлежит добрым наездником быть.
— Копье от плеча отведи.
— Грудь щитом прикрой.
Остановился возле Болотникова, поглядел на него строго и невольно залюбовался: высок, плечист, держится молодцем.
— Здоров ли, Ивашка?
— Здоров, князь.
— Не боишься татарина?
— А чего нам робеть? Мы на своей земле. Да и народишко ихний, сказывают, мелковат. Собьем спесь, — спокойно отозвался Иванка.
— Верно, парень. Все ли так разумеют? — обратился Телятевский к ратникам. И в ответ дружно послышалось:
— Не дрогнем!
— Постоим за землю русскую!
Князь остался доволен ратниками. Якушка, видно, не зря с ними десять дней возился. И главное — бодры. Перед битвой это зело отрадно.
Вскоре воевода Тимофей Трубецкой приказал своему воинству строиться в десятки. Полк вытянулся вдоль Москвы-реки, засверкал кольчугами, латами и шеломами, запестрел хоругвями.
Приехал царь Федор Иванович на белом коне. Он в сибирской шапке, отороченной соболиным мехом, усыпанной драгоценными каменьями и увенчанной золотым крестом, в зарбафном кафтане и красных малиновых сапожках. Окруженный боярами и рындами в белых кафтанах с серебряными топориками на плечах, государь подъехал к воинству и вымолвил:
— Доброго здравия вам, дети мои, и ратной удачи. Злой ворог задумал лишить нас крова, осквернить наши храмы магометовой верой. Господь бог услышал наши молитвы. Он покарает татар. Мужайтесь, православные! Сокрушите басурман во имя господа и веры православной!..
Царь говорил тихо. Его тонкий и слабый голос едва был слышен.
Иванка смотрел на помазанника божия и удивлялся. Уж больно неказист царь. Не в батюшку родился. Иван Васильевич был и телом дороден, и воин отменный. Отец не раз об этом рассказывал.
Болотникова дернул за рукав Тимоха Шалый, прошептал:
— На нашего приказчика Калистрата обличьем схож. Гы-ы-ы…
— И впрямь, ребяты. Мелковат государь, — вторил холопу Никита Скорняк.
— Будя вам, мужики, — сердито прошипел на односельчан степенный чернобородый ратник. — Государь державными делами велик. И богомолец он первейший.
Когда Федор Иванович объехал весь полк, приземистый и широкогрудый воевода Тимофей Трубецкой зычно прокричал, обратившись лицом к воинам:
— Слава великому государю!
И Передовой полк дружно отозвался:
— Слава! Слава! Слава!
А затем разноголосо понеслось:
— Долгих лет жизни государю!
— Разобьем поганых!
— Постоим за святую Русь!
Ночь. Тихая, звездная. Густой туман низко стелется над Москвой-рекой. Русская рать затаилась. Не разжигая костров, бодрствует, поджидая ордынцев.
Иванка прилег возле коня, прислушиваясь к выкрикам дозорных. Внезапно его плеча коснулась легкая рука.
Болотников обернулся и обрадованно воскликнул:
— Здорово, друже! Как сюда угодил? Не думал тебя здесь повстречать.
— Чего не чаешь, то скорее сбудется, — посмеиваясь, обнимал Иванку Афоня Шмоток. — Да токмо ты потише, парень. Кабы князь не услышал.
— Выходит, сбег с конюшни?
— Сбег, Иванка. Уж мне ли на дворе сидеть, когда басурмане под Москвой. Уж лучше в чистом поле помирать, чем в неведении томиться…
— Как разыскал меня? Экий ты проныра.
— Нелегко разыскать было. Как только к лагерю подошел — меня оружные люди остановили. Кто да что и почему по ночам шатаешься. Одним словом, не поверили мне и в ратный городок не впустили. А тут вскоре обоз к лагерю шел. Пушечные ядра везли. Одна телега в колдобине застряла. Помочь пришлось. Вытолкал телегу, а сам под рогожкой спрятался. Так на фитилях в стан и приехал. Обошлось, слава богу. Не приметили во тьме. Потом стал о князе Телятевском спрашивать. Отбился-де от своих, помогите, православные. Поди, часа три по стану блуждал, покуда тебя сыскал. Теперь вместе злого ворога бить будем.
— Эх ты, ратник! — обнимая за плечи Афоню, тепло вымолвил Болотников. — Давай подкрепись. Чай, голоден?
Иванка поднял с земли железную миску, прикрытую тряпицей, протянул бобылю.
— Тут каша с мясом да хлеба ломоть. Князь Телятевский со двора своего доставил. Вдосталь нас кормит. Эдак бы в вотчине на севе.
Афоня от снеди не отказался. С обеда в животе и крохи не было. Ел и весело приговаривал:
— И муха набивает брюхо.
Но вдруг чья-то сильная рука подняла Афоню с земли.
— Ух ты, пустобрех! Пошто княжью волю нарушил?
— Уж ты прости меня, милок. Я ведь не на конюшню из вотчины просился, а татар мечом сечь.
Якушка отпустил бобыля и покачал головой.
— Не ведаю, что с тобой и делать. В Москву прогнать — караульные не выпустят. В стане оставлять — князь прогневается. И вечно ты, как блоха под рубашкой скачешь. Беда мне с тобой.
— Оставь ты его, Якушка. Утро вечера мудренее, — рассудил Болотников.
Челядинец молча погрозил Шмотку кулаком, повернулся и зашагал к княжьему шатру. Как бы Андрей Андреевич не хватился. То и дело от воеводы Трубецкого вестовые снуют.
Болотников распахнул кафтан, и на груди его при лунном свете сверкнула чешуйчатая кольчуга.
— Ишь ты. Знатно вас князь на бой снарядил, — присвистнул Шмоток.
— Князь не только свои хоромы, но и Русь от недруга защищает, — отозвался Болотников. — Приляг, Афоня. Прижмись к коню — тепло будет.
Шум в лагере затихал. Было уже далеко за полночь, но никому не спалось. Ничего нет тревожнее, чем тягостное ожидание боя. Ратники, запрокинув руки за голову, тихо переговаривались, вздыхали и проклинали ордынцев. Другие вспоминали покинутые избы, семьи, своих любимых.
Невдалеке от воинов князя Телятевского послышалась вдруг задушевная, бередящая душу песня ратника. Он пел о славном витязе, который умирает в дикой степи подле угасающего костра:
Припекает богатырь свои раны кровавые.
В головах стоит животворящий крест,
По праву руку лежит сабля острая,
А по леву руку его — тугой лук,
А в ногах стоит его добрый конь.
Он, кончался, говорил коню:
«Как умру я, мой добрый копь,
Ты зарой моё тело белое
Среди поля, среди чистого.
Ты скачи потом во святую Русь,
Поклонись моим отцу с матерью,
Благословенье свези малым детушкам.
Да скажи моей молодой вдове,
Что женился я на другой жене;
А в приданое взял поле чистое,
Была свахою калена стрела,
Положила спать сабля острая…»
Глава 3
Хан Казы-Гирей
На рассвете четвертого июля татарские тумены подошли к селу Коломенскому. Спустя час на Воробьевой горе приказал хан раскинуть шатер. Пусть презренные московиты увидят грозного крымского повелителя и покорно ждут своего смертного часа.
Казы-Гирей в темно-зеленом чапане[128], в белом остроконечном колпаке, опушенном красной лисицей, и в желтых сапогах из верблюжьей замши. Широко расставив ноги, прищурив острые глаза, долго и жадно смотрел на стольный град неверных.
Вот она златоверхая Москва!
Поход был утомителен и долог. Джигиты жаждали богатой добычи. И теперь скоро! С нами аллах. Мы побьем урусов, навьючим коней драгоценными каменьями, уведем в Бахчисарай красивых русоволосых полонянок и тысячи рабов, а Москву спалим дотла. Такова воля аллаха!
— Великий и благословенный! Урусы ожидают нас не в крепости, а в поле, — осторожно заметил мурза Сафа-Гирей.
— Ни при великом кагане[129] Чингисе, ни при Бату-хане урусы не вставали возле стен. Мы осаждали их в крепостях, — поддержал Сафу другой военачальник.
— Тем лучше, мурзы. Мои бесстрашные багатуры одним разом сомнут ряды неверных! — хрипло выкрикнул Казы-Гирей и, резко повернувшись, в окружении тургадуров[130] пошел к золотисто-желтому шатру.
Пятнадцать крымских туменов покрыли Воробьевы горы. В каждом тумене — десять тысяч конных воинов — смуглых, крепких, выносливых.
Джигиты расположились куренями[131], по тысяче в каждом. Посреди куреня стояла белая юрта тысячника с высоким рогатым бунчуком.
Сейчас воины отдыхали. Рассевшись кругами возле костров, варили в больших медных котлах рисовую похлебку из жеребятины с поджаренным просом, приправленную бараньим салом и кобыльим молоком.
