Вадим Полуян - Кровь боярина Кучки (В 2-х книгах)
Богатырь повёл плечами, и напавшие посыпались с него, как яростные псы с могучего медведя.
- Будь проклят, изверг! - закричал Огарыш князю.
Ожесточённо повскакав, охраныши напали снова и тут же отлетели в стороны.
- О, ад!.. Я вижу ад! - побагровел лицом Огур, - Вы что так очервленели? - обратился он к боярам и князьям, - Что так ополохнулись? Бесы преисподней, чуть справятся со мною, примутся за вас…
- Да наконец уймите же его! - взмолился Святослав Ольгович.
Род подошёл, отстранил рынд и взял Огура за руки. Искажённый лик с пляшущими мышцами воззрился на него.
- А, сила уму помощница? - Огур рыпнулся вырваться. - Силодёром не возьмёшь!
Род оторопел. Нет, не Огарыш был перед его глазами, а Бессон Плешок. Не красный - окровавленный. Он говорил эти слова бывало. И не в бездумном возбуждении - учительски спокойно. Каково же видеть, что у Бессона горло перерезано!
- Мне жуть мерещится, - прошептал Род, не отпуская рук Огура.
- Мне ад мерещится, - откликнулся Огарыш, не в силах высвободить рук. Пот увлажнял его, как в бане. В запястьях эхом отдавались удары сердца. Лик дрожал. Не оттого ли Роду примерещился Бессон? И горло-то не перерезано. Всего лишь поперечная морщина, - О, как дерёт в утробе и во рту! - стонал Огарыш. - Все ходит ходуном!
Он обвисал кулём в руках. На губах - пена. Род из разверстых уст богатыря учуял запах можжевельника и тут же бережно опустил на пол гору мышц, костей и мяса.
- Он обеспамятел? - подоспел Гюргич.
- Он мёртв, - ответил Род.
- Так очмурел, не выдержало сердце, - хохотнул Ольгович.
- Это не чмур - отрава, - сказал Род. - Зелье из донского можжевельника. Принял перед тем, как здесь явиться. Действует не сразу…
- Испортил, харапуга, пир, - в сердцах сказал Ольгович.
- За все испорченные жизни только и сумел что пир испортить, - вымолвил Род и вышел из палаты.
В дверях его настигли тягучие слова хозяина дворца:
- Из молодых, да ранний ведалец мне опостылел преизрядно!
Мороз сменился оттепелью. Улицы покрылись рыжей кашей. Предательски скользили ноги.
Не заходя в избу, Род прошёл в стойло к Катаноше, взнуздал её и оседлал. Игреняя кобыла поглядывала с любопытством на своего объездчика.
Во дворе они столкнулись с вышедшим без костыля Итларем.
- Далеко ли? - спросил ханич.
- Проедусь за переспу и обратно.
- Я с тобой, а?
Поначалу Род был против, но ханич убедил, что верховой ездой он ногу не перетрудит. А между тем так хочется хотя б коротенькой прогулки.
Род согласился.
Они выехали засветло. Из Черниговских ворот увидели сожжённое подградие. Люди здесь не копошились, как за городскими стенами. Что толку избы поднимать? Ждали новой осады. А за дальнею переспой кипел спорый труд. В золоте опилок и щепы возникал помост из брёвен и пластья.
- Что тут сработано? - спросил Итларь разгорячённого старшого.
- Князь ведает, - ощерился мужик.
- Меня спроси, - поворотил Род свою игренюю кобылу.
Ехали шагом. Род передал все речи и события на княжеском пиру. Умолчал о споре Алтунопы с кутырем по поводу Кунуя и Итларя. Чтоб огорчить чувствительного ханича, достаточно было рассказа о предстоящей казни черных клобуков и страшной смерти, коей безрассудно сам себя предал Огур Огарыш.
Итларь заплакал о своём учителе. Успокоил его Род лишь во дворе, рассёдлывая Катаношу.
- Что она так скалится и так уныло смотрит на тебя? - заметил ханич.
- Чует скорую разлуку, - предположил Род. - У самого такое чувство, что вот-вот расстанусь с ней. А отчего - не знаю. Должно быть, кони - ведальцы поболее, чем люди.
Неразговорчивы были в тот вечер Род с Итларем. Одному хватило виденного за день, другому слышанного. А за вечерей Олуферь вдруг объявил:
- На площади у моего лабаза бирюч только что кричал о казни. Поутру за дальнею переспой трёх черных клобуков кат обольёт водой. А будет ли мороз, одному Богу ведомо.
- Побреешься поглядеть? - спросила Маврица.
- А отчего ж не поглядеть на казнь воров? - икнул, отложив ложку, Олуферь. - Они зажитники! Нашего брата оголяют все зажитники, чужие и свои.
Итларя утром удивило не то, что Олуферь собрался глазеть на казнь, а то, что Род седлает Катаношу.
- Ты куда?
Воспитанник Букала не скрыл неловкости:
- Сам думаю: негоже туда ехать. А душа зовёт: езжай!
- Тогда и я с тобой, - обеспокоенно засобирался ханич.
Немалых трудов стоило уговорить его остаться.
Поезда розвальней с народом давно уехали. Род отпустил поводья. Катаноша полетела. Разгорячённый, он лишь по пару из её ноздрей понял, что мороз нынче могуч.
Немного же народу столпилось у помоста. Три привезённых узника при помощи охраны всходили по ступенькам. Им, видимо, недоставало сил. Вот их привязывают к трём столбам. Они в мохнатых черных шапках. На каждом остроплечее корзно, какие носят берендеи, торки и кокуи. Три ледяные статуи должны доподлинно являть собою черных клобуков, которых издали узнаешь по одежде.
Род, не желавший видеть страшного приготовления, вдруг против воли навострил глаза. И обмер… Третий, крайний слева, высокий… Те двое - торки, этот берендей… Это ж Чекман!
Вот кат подошёл к первому. Подручные подняли на помост корчаги. Торчин кричал на непонятном языке, окаченный водой, потом затих.
Род, знавший кое-что от Беренди по-торкски, понял: казнимый многократно прогорланил: «Дикари!»
А голову жгла мысль: вот-вот казнят Чекмана! Подступились ко второму торчину. Окачивают водой. Тот вскоре затихает. За ним - черед бедняги-берендея…
- Чекман! - раздался звонкий крик в морозном воздухе.
Река голов как по приказу обернулась вспять. Кат замер. Подручные не подняли корчагу. Род подскакал к помосту, спешился на свежетёсаный настил.
- Ведун! Ведалец! Волхв! - гукала толпа.
На улицах его давно оглядывали с любопытством.
Узнанный не обернулся к парному морю человеческих голов. Он прыгнул к палачам и жертве.
Удар в подреберье! Верзила-кат с помоста - головой в корчагу…
- Имай его! - ярится сотник.
- О, друг! Не верю! - еле шевелит губами, должно быть, преизлиха мученный Чекман.
Вот он освобождён и водворён почти на шею Катаноше. Сам Род - в седле.
- Имай их!
Полетели булава и сулица, даже бердыш, да мимо…
Катаноша отрывалась от погони.
- Вдвоём нам не уйти, - оглядывался Род.
- Зато умрём вдвоём, - дохнул ему в лицо Чекман.
- Нет! - рассердился Род. - Не помышляй о смерти. Не для того я оказался здесь. Один управишься? Как чувствуешь?
- Ай, на коне я снова человек! - похвастался Чекман.
- Прости, не смог освободить твоих друзей.
- Они мне не друзья. Лихие тати! Я их не удержал. Из-за их алчности попал в беду.
- Вернёшься, передай привет Байбачке.
Чекман отёр лицо ладонью:
- Ах, дорогой! Байбачка мёртв. Кабы не он, меня бы не было в живых. Проклятые торчины уцелели, а он погиб.
Род натянул поводья, резко останавливая Катаношу.
- Удачи, друг!
Уколол губы одичавшей бородой заросшего Чекмана.
- А ты? Нет, я тебя не брошу, - хватался за его одежду берендейский княжич.
Род потрепал по холке Катаношу. Он уже спешился и видел приближающихся всадников.
- Итларь обрадуется твоему спасению, - сказал он другу.
- Будешь в Киеве, запомни, - свесился с седла Чекман. - Улица Пасынча Беседа. Дом Кондувдея…
- Ай-ё! - воскликнул Род, шлёпнув по крупу Катаноши.
Поравнявшись с ним, стая всадников призадержалась.
- Взять этого? - спросил один из них.
- Вперёд! Его возьмут другие, - приказал, видимо, старший. - Того догоним!
- Долгого пути! - со смехом пожелал им Род. - За Катаношей гнаться - что за ветром.
Он долго шёл Черниговской дорогой. Ночной снежный покров, опятнанный копытами, сухо поскрипывал. Не помягчал мороз. Разгорячённый Род не прятал подбородка в воротник.
Вот стайка новых всадников и розвальни с кошёвкой преградили путь. Несколько княжих кметей спешились и осторожно стали окружать его.
- Сопротивляться будешь, как Огур Огарыш? - высунулся из медвежьих шкур в кошёвке боярин Пук.
- Напрасно вы ополохнулись, - остановился Род. - Я в княжей воле.
- Пойман ты нашим государем Святославом Ольговичем за явную измену и воровство, - изрёк боярин.
11
Если бесконечная тьма, холод, неподвижность - это смерть, стало быть, Род умер. Но мёртвые боли не имут. Он же порой зубами скрипел: так болело плечо! Сколько времени длится невыносимая боль, он определить не мог. С тех пор как разобрали пластъё над порубом и бросили узника в чёрную яму, время перестало существовать для него. Только тьма и холод. И тишина, если бы не знакомое попискивание, как в земляной тюрьме бродников в Азгут-городке. Боль не давала не то что встать, даже двинуться. Вскоре крысы привыкли и стали ползать по нему, как ручные. Но он ещё не отведал их острых зубов. А придёт страшный миг, и защититься не будет возможности: руки не освобождены от ременных пут, а левой не шевельнёшь, даже будь она и свободной. Должно быть, при падении вывихнуто плечо. Будь такая беда с другим, Род живо бы вправил ему сустав. Бессон Плешок выучил. Ведь при стеношном бое кости, как птенцы, вылетали из своих гнёзд. Теперь поблизости костоправов нет, одни крысы. А воздух, как в подземных усах под хоромами боярина Кучки, - сырой и тлелый. Дышишь, будто в дыхательное горло заглатываешь мокрую волосяную бечёвку.
