Константин Коничев - Повесть о Федоте Шубине
Федот положил ему на широкую шершавую ладонь медный увесистый пятак с вензелем Екатерины. Подачка показалась приличной, старец, воздев очи в потолок, стал размашисто креститься и благодарить… Шубин отошел в сторону и в профиль посмотрел на старца.
«Подойдет, — решил он, — как раз Иван Четвертый… Однако, видать, подлец и дармоед. Такого, пожалуй, не скоро уговоришь позировать. Божьим именем неплохо кормится и, судя по носу, до винного зелья охоч…»
За бутылку водки и рублевую ассигнацию, а больше всего из любопытства, старец пошел за Шубиным на два дня в натурщики к нему в мастерскую. Старец оказался разговорчивым попом-расстригой.
— За что же тебя, батюшка, сана лишили, за что же тебя по миру пустили? — любопытствуя, спрашивал Шубин случайного натурщика, стараясь быстрее уловить характерное выражение его лица.
— Да как сказать вам, добрый человек? Попишка я был доморощенный, однако часослов и псалтырь смолоду знал назубок. И вот прихожане отправили меня в Питер, в Невскую лавру, церковные науки превзойти. Заверительную грамоту в напутствие дали, дескать, я и не пьяница, и не прелюбодей, не клеветник, не убийца, в воровстве-мотовстве не замешан и пастырское дело без учения постиг. Все справедливо. Такой я и был у себя в приходе за Олонцом. А как Питера коснулся, нечистый будто вожжу мне под хвост сунул. И бражничать стал, и в прочих грехах увяз, а у одной вдовицы питерской шубу на лисьем меху взял и в кабак отнес. С шубы началось, а кончилось батогами на Конной площади… Может я, грешный, и не подхожу для царственного лика грозного царя?.. Может, другого поищете и обрящете?
— Нет, нет, — возразил Шубин, — грехи твои тут ни при чем, моего дела они не касаются. Сиди спокойно, чувствуй достойно, воображай себя грозным царем Иваном Васильевичем. Потом, когда понадобится, я, пожалуй, из тебя пророка Моисея сделаю. Есть такой заказец… Ну и как же потом жизнь твоя пошла, каким путем да каковы батоги на Конной площади?
— Ох, крепки! При всем-то честном народе да на позорной колеснице прикатили меня, раба божия, поутру, привязали руки-ноги ко скамейке и давай лупцевать. Как хлестнут — так искры из глаз! На что я крепок — не помню, как пятьдесят ударов выдержал. Три ребрышка переломили. Вот вам, господин хороший, и Моисей и Иван Грозный… А не ходить бы мне в Питер, не было бы соблазна житейского, была бы у меня и попадейка и детоньки малые, как у вас. Эх, жизнь наша тяжкая… А по-моему, для Моисеева лика мне надобно бороды вершка два-три прибавить и внизу этак вьюном свернуть…
— Совершенно верно. И скрижали с заповедями понадобятся. Тогда я тебя сниму в полной натуре в два человеческих роста.
— Ого! Вы так меня с неделю промурыжите. Прибавить придется! За эту цифру я не работник…
— Прибавим, батюшка, прибавим. Мы за деньгой не постоим и винцом угостим, — успокоил старца Шубин…
Глава тридцать первая
«Дивен рукодел в работе познается» — гласит древняя русская пословица. Едва ли кто из русских скульпторов был так трудолюбив и разнообразен в своем творчестве, как Федот Иванович Шубин.
Барельефы, бюсты и статуи его работы находились во всех столичных дворцах и во многих имениях крупных вельмож. Но труд скульптора расценивался дешево. Заработка едва-едва хватало на содержание семьи. Знатные персоны не особенно щедро рассчитывались. Даже знаменитый Фальконе, много лет работавший в Петербурге над памятником Петру Великому, и тот из-за неаккуратной платы за труд был в постоянных спорах с екатерининскими вельможами, ведавшими постановкой памятника, и уехал, не дождавшись торжественного его открытия. Между тем день открытия памятника был одним из самых примечательных в истории города.
Ранним дождливым августовским утром Федот Шубин вместе с другими академиками пришел в Сенат, где уже толпились сановники, придворные и военные чины в ожидании прибытия царицы. На площади перед Сенатом было сведено пятнадцать тысяч войска. За войсками, на всех улицах и переулках, примыкавших к площади, собрались десятки тысяч горожан.
Публика ждала царицу. А царица ждала, когда прекратится дождь.
Наконец к четырем часам дня над Петербургом проглянуло солнце. Пронеслись последние лохмотья туч и рассеялись над Финским заливом. В это время по Неве приближалась к Сенату разукрашенная, крытая серебристым шелком шлюпка царицы. Скоро Екатерина в сопровождении свиты показалась на балконе Сената. Грянули пушки. Пала вокруг памятника высокая дощатая ограда. Войска двинулись церемониальным маршем. За войсками пошел народ. Взорам всех представилось изумительное творение Фальконе…
В то время, когда Екатерина в лорнет рассматривала с балкона монумент и публика шла, оглашая криками Петербург, на соседнем балконе того же Сената препирались в разговоре два члена Академии художеств — Шубин и Гордеев.
Оба ваятеля были приятно возбуждены. На лицах того и другого сияла искренняя радость.
— Я рад за успех нашего старшего собрата Фальконе, — заговорил первым Гордеев, считавшийся в ту пору «столпом и утверждением художественного цеха» при Академии.
— Да, этой работой талантливый современник наш прославится на века, — согласился Шубин. — Я рад за него и рад за нашу столицу. Народ всегда будет благодарить тех, кто создал сей прекрасный монумент памяти великого основателя города и преобразователя России.
— В этом деле и моя копейка не щербата. Я тоже приложил ум и сердце… — не без самодовольства сказал Гордеев.
— Разве? — притворно удивился Шубин. — Вот чего не знал, так не знал! Ведомо мне, что коня и фигуру Петра создал Фальконе, голову к фигуре Петра создала Мария Колло. И знаю, что если бы не самоотверженность литейщика Хайлова, то памятник погиб бы во время отливки! Ведь расплавленный металл хлынул из разбившейся формы и разлился вокруг. Фальконе струсил, схватился за голову и первый, не помня себя, выбежал из литейной; за ним бросились все находившиеся там, остался один пушечных дел мастер мужик Хайлов. Думали, что он погиб. А он, не щадя жизни своей, бросился исправлять форму, совками и лопатами стал сгребать расплавленную медь и сливать туда, где ей положено быть. Ожоги получил человек, а памятник Петру спас и честь Фальконе сохранил! Вот чья копейка не щербата в этом славном деле! А Хайлов, поди-ка, бедненький, где-нибудь затертый толпой стоит на Садовой и ждет, когда подойдет его черед взглянуть на бронзового Петра и на это славное торжество…
— Да, к прискорбию, мы часто не замечаем таких людей. Хайлов, разумеется, достойный человек, — согласился Гордеев, отходя от Шубина. Но Федот, настроенный продолжать разговор со своим недружелюбным коллегой, шагнул следом за ним.
— Если, скажем, коснуться постамента, — продолжал Шубин, — нигде в мире, ни под одним монументом, нет такой величины естественного камня. В нем более четырех миллионов фунтов веса — сто тысяч пудов! Легко сказать… А притащить такой камушек за двенадцать верст к этому месту — как, по-вашему?..
Гордеев покачал головой и ответил, что с помощью немецкой хитрости и не такие вещи могут делаться.
— Сущие пустяки! — резко возразил ему Федот и стал горячо доказывать:
— Немецкая хитрость тут ни при чем. Года четыре назад в Париже выпущена в свет книжка. Читал я ее. Там хвалят за передвижение этой каменной громады некоего Карбури, он же по другой фамилии Цефалони. Только я скажу: мошенник этот содрал большие деньги за чужой труд. Однако ни слова в той книжке не сказано, что гранит сей нашел лахтинский мужичок Семенка Вешняков, а способ передвижения камня придумал наш кузнец. Даже имени его никто не знает! Вот как иногда делается у нас на Руси! Вот и вы, понюхав Европы, до хруста в спине сгибаетесь то перед античностью в скульптуре, то перед неметчиной в будничных делах…
Шубин двинулся было прочь от Гордеева, но, вспомнив, обернулся к нему и спросил:
— Так в чем же тут ваша-то щербата копейка? Уж не вы ли, Гордеев, увенчали лавровым венком главу Петра?
— Нет, творение рук моих не венок, а змий, коего попирает конь копытами! — не без запальчивости сообщил Гордеев.
— Вот оно что! — протяжно проговорил Шубин. — Думаю, что сия натура вполне достойна вашего ума и сердца…
Как всегда, они и теперь расстались холодно, заняв места на балконе Сената подальше один от другого…
Шубин хотя и считался, как «дворцовый» скульптор, независимый от Академии художеств, «баловнем судьбы», но его всегда раздражали и выводили из терпения царившие в высших кругах ложь и клевета, высокомерие и зазнайство, жадность и расточительность, лесть и низкопоклонство. Больше всего ему казалась обидной несправедливость вельмож и государственных правителей ко всему новому, что вносилось русской мыслью на пользу общему делу. Нередко он вспоминал затравленного под конец жизни Ломоносова. Его не утешала и судьба известного нижегородца — мудрого изобретателя Кулибина, который смог при Екатерине продвинуть в жизнь только «кулибинские» фонари, столь необходимые во время торжеств для иллюминации. Другие ценнейшие изобретения его были отвергнуты и забыты.
