Борис Изюмский - Плевенские редуты
…Алексей подъехал к реке. Здесь — нагромождение сломанных фургонов, арб, лафетов, зарядных ящиков, сцепившихся колесами, телеграфных аппаратов, кирок. Горами возвышались убитые буйволы. Из-под снега виднелась, словно меловая, рука со скрюченными пальцами. Земля походила на ковер из гильз.
Чей-то заунывный голос пел турецкую песню, в ней слышались обреченность, покорность судьбе, тоска по семье.
И уже шнырял среди пленных Тюкин, выменивал у турка с сабельным шрамом на правой щеке перстень с драгоценным камнем за пару запасных сапог, а буханку хлеба продавал за червонец. «Ну и жох! Он даже у Плевны собирал под пулями виноград и продавал его офицерам по тридцать копеек за сито, — подивился Алексей постоянной алифановской озабоченности. — И здесь деньгу сколачивает».
Суходолов обратил внимание на одного турецкого офицера, сидевшего в стороне на земле. Офицер низко опустил перевязанную голову, словно не желая глядеть на то, что происходит вокруг.
Это Ариф терзал себя думами о горьком поражении, о постыдном плене. Когда на Арифа налетел казачий офицер, они скрестили клинки. Ему удалось лишь проткнуть саблей папаху этого казака, но в следующее мгновение хорунжий, кажется такое звание у них есть, сделал метину у него на лбу, выбил из рук саблю и приставил к груди острие клинка.
И он, Ариф, гордый Ариф, безвольно поднял руки над головой. Воспоминание об этом было невыносимо. Что угодно: смерть, тяжелое ранение, только не позор сдачи на милость победителя. Какое право имел он остаться в живых? Как сами собой потянулись к небу Аллахом проклятые руки? Почему не смог найти смерть? Теперь его поведут, как раба, [48], в страну Марии. И вдруг она увидит его вот такого, поверженного, побежденного, жалкого!
Ариф поднял голову, в глазах его сверкнуло безумие. В гибком прыжке оказался он у кучи с револьверами, схватил один из них, проверив, есть ли в нем заряд, сунул дуло себе в рот и нажал курок.
Выстрела Суходолов не расслышал из-за трескотни, поднятой тянущимися мимо русскими орудиями: они колесами давили патроны на земле, переезжали через трупы.
Алексей тронул Быстреца. Страшная смерть, не дай бог испытать такую. Надо поспешить в город, Афанасьев приказал быть там в комендатуре.
…В Плевне, у костров на улицах, греются солдаты — мороз становится все крепче. Тянется за город обоз с трупами — их будут хоронить в траншеях. От одной повозки остаются на снегу следы крови.
Кто-то, видно фельдшер, стоя на деревянном пороге дома под высоким кипарисом, кричит:
— Местов в лазарете нет!
Рыдает над мертвым на снегу болгарка, а рядом с ней аппетитно хрустит бог весть где добытым яблоком маленький мальчишка, держась за ее подол. Снятые с дерева казненные еще лежат возле церкви с куполом из белой жести — ждут захоронения.
На воротах болгарских домов — миртовые венки, нарисованные мелом кресты. Волны гари и трупного смрада затопляют город.
Вылезли из ям, подвалов оставшиеся в живых болгары. Опираясь на костыль, стоит у ворот старуха с вытекшим глазом, шепчет:
— Помогаете! Умираеме от глад…
Епифанов дал ей сухарь, утаенный даже от себя, потому что в войсках уже неделю не было хлеба: ледоходом снесло мосты на Дунае.
Понуро, опасливо поглядывая на русских, возвращаются беженцы-турки. Из-за угла кто-то выстрелил в Суходолова, он поскакал на выстрел — убегал турецкий мальчишка. Алексей не стал его догонять.
На той площади, где они обедали летом, лежали горы трупов. Была открыта дверь в раненую мечеть — верхушку минарета срезал снаряд. Соскочив, с коня, Суходолов, не переступая порога, заглянул внутрь. В дальнем углу сидел на корточках немолодой, изможденный турок и, раскачиваясь, что-то быстро молитвенно бормотал, не замечая ни холода, ни опустения.
…Алексей доложил Афанасьеву о своем прибытии.
— Пойдем на прочес, — глухо сказал есаул и, взяв, кроме Суходолова, еще двух казаков, отправился к дому чорбаджи Златана: болгары говорили, что там прячутся турки, а в яме зарыто зерно.
Действительно, в подвале у Златана нашли пятерых турок, какого-то болгарского полицейского, запасы продуктов и оружия.
К вечеру Афанасьев поставил Суходолова дежурить у двери военного губернатора Плевны — Скобелева, а сам, проверив, все ли в порядке у коновязей, пошел отдохнуть.
Суходолов застыл на посту. Мимо прошел Скобелев. Прищурив левый глаз, незло спросил:
— Будешь, казак, зоревать без меры?
Скрылся за дверью, покрытой белой мясляной краской. Вскоре там раздались громкие голоса. Скобелевский произнес:
— Государь возвратил маршалу Осману его саблю, разрешил носить ее и в России…
— Вы, кажется, в своей квартире поместили «личного противника»— Эмин-пашу? — спросил кто-то. — Это ведь он был начальником зеленогорской позиции?
— Да, стар, но мужествен. Ранен пулей в грудь. «Я знаю вас давно, — сказал мне Эмин, — видел не раз в траншеях».
— Оригинальное знакомство.
— А, вот еще пикантное положение! — продолжал голос Скобелева. — Что сделают с гаремом Османа? Его здесь охраняли, как военный объект особой важности…
Старческий голос предположил:
— Очевидно, интернируют до конца войны в Бухарест.
Скобелев насмешливо фыркнул:
— Интересно бы знать, где эти душеньки будут там находиться?
— Разы́щите, — саркастически ответил старческий голос. «Господа шуткуют, — снисходительно подумал Суходолов. — Что сейчас робит моя Кременушка?»
Он представил их двор заснеженным. Кремена в зимнем кожушке несет откуда-то с улицы воду на коромысле. Щеки ее разрумянились, густые брови сизы от инея. Алексей подходит, пьет воду прямо из ведра, а Кремена улыбается: «Добро, мой казаци». — «Цвет ты лазорев, — отвечает ей Суходолов, — дождись только. Никто, окромя тебя, не нужен мне…»
* * *Князь Черкасский принимал посетителей. В кабинет вошел благообразный старик с седой бородой почти до пояса. Сняв шапку, с достоинством поклонился. На старике добротные сапоги, суконная черная длиннополая шуба с каракулевым воротником. Взгляд старика не выражал страха, но был покорен.
Старик еще раз слегка поклонился и заговорил на довольно правильном русском языке:
— Я — Златан… Был городским головой в осажденной Плевне. Спас жителей от турецкой резни, ходил на поклон к Осману… Спас…
— Откуда знаешь русский язык? — строго спросил князь.
— До войны торговал с русскими купцами, ездил к вам…
— Чем торговал?
— Вином. У меня были… — он запнулся, — есть винный завод и склады с вином…
— Турки не отняли?
— Да ведь не пьют они.
— Так уж и не пьют… Зачем ко мне пришел? — теперь помягче спросил Черкасский.
Златан нервно помял шапку:
— Осмелюсь просить за племянника Кимона Клисурова. Был он, по принуждению, сержантом в полиции… Людям зла не творил… С турками на прорыв не побежал… Остался у меня. А ко мне в подвал забились турки с оружием… Мне грозили… Когда русские вошли, я только собрался в комендатуру об этих турках донести, да ваши с обыском нагрянули. И племяша тоже увели. Прошу отпустить его на поруки. У него жена, трое детей…
Черкасский посмотрел на Златана испытующе. Уж больно гладко у него все получалось. Ну да черт с ним, пользу от этого чорбаджи извлечь, кажется, можно. Князь затянул паузу. Покосился на лужу у сапог Златана: стаявший снег стек на пол. Спросил неожиданно:
— Сто пятьдесят бочек вина и десять спирта для армии поставишь?
Златан растерянно молчал.
— Мы заплатим, — сказал Черкасский.
— Сто двадцать могу, — наконец выдавил из себя чорбаджи, — и спирт…
— По скольку за бочку?
Златан назвал цифру. Черкасский прикинул: «С интендантства можно будет взять и больше, а разницу — в возмещение моих трат».
— Договорились. Племянника твоего сегодня же освободят, — сказал князь и что-то написал на листе бумаги. — Вот, передашь губернатору, генералу Скобелеву.
«Белому шайтану?» — невольно отпрянул Златан, но справился с собой, взял бумагу.
— Завтра купчую оформим, — сказал Черкасский, — и подводы за вином и спиртом приедут.
Чорбаджи, поклонившись, ушел, а князь, поглядев снисходительно на Анучкина, присутствовавшего при разговоре, сказал поучающим тоном:
— Вот от кого польза идет, дорогой мой помощничек, а не от ваших голодранцев.
* * *Царь щедро раздавал приближенным награды за Плевну. Вручая Георгиевский крест 4-й степени ошеломленному генералу Левицкому, сказал мягко:
— Думаешь, я забыл военный совет и твое мнение младшего?
Надел золотой крест на ленте из черно-желтых полос ему на шею.
Милютина царь наградил Георгием 2-й степени. Военный министр неловко замялся:
— Но каковы же, государь, мои боевые заслуги? Что скажут другие?
