Анатолий Брусникин - Беллона
В следующее мгновение женщина - уже не мраморная и не алебастровая, а будто воспламенившаяся, с ярко проступившим румянцем - быстро и жарко заговорила:
- Это повальное безумие, это страшная эпидемия, поразившая мужчин. Я девять месяцев - а кажется, девять лет - работаю в госпиталях. Мне давно пора привыкнуть к крови и страданиям, но нет, невозможно… А главное, я совершенно не понимаю - зачем, ради чего длится этот кошмар? Знаете, когда-то я верила в Бога, но я
давно уже не молюсь. В самую роковую минуту жизни Бог отвернулся от моей исступленной молитвы. А зачем нужен Бог, который от тебя отворачивается в роковую минуту? - Госпожа Иноземцова всхлипнула, но слез в ее глазах не было. - Извините, у меня нервический приступ… Я вам говорила, что не могу привыкнуть к крови и смерти, но сегодня был случай, который меня особенно потряс. Ничего, если я расскажу? Мне нужно про это кому-то рассказать, а вы умеете слушать не перебивая.
Он почтительно наклонил голову, подумав: определенно, это необыкновенная женщина.
- Утром с Корабельной привезли молодого офицера. Солдаты внесли его в палатку на руках, очень бережно. На рассвете была вылазка - кажется, неудачная. Много людей погибло, и их бросили на ничьей земле. Но этого офицера солдаты вынесли и вопреки правилам не сдали санитарам, сами доставили в госпиталь. Как я поняла, они очень любили своего командира. Он, как и вы, прибыл добровольцем, притом недавно, но чем-то успел заслужить любовь своей роты. Солдаты говорили про него: «Сердешный». Первый же бой для этого «сердешного» стал последним, а они всё не хотели верить, что он мертв. Не было ни раны, ни крови. «Дохтур, он контуженный, без чувствия, лечить надо», - всё повторяли они. Какое - «лечить»! Уже остыл, началось окоченение. Но действительно, никаких травм, и следов контузии тоже нет. Врач сказал: смерть от разрыва сердца. Понимаете?
- …Нет. Не очень.
- А я так очень! - воскликнула она. - У него потому и разорвалось сердце, что он был «сердешный». Попал в кромешный ад, где люди рвут друг друга зубами, как дикие звери, и сердце не выдержало. Думаю, окажись на его месте я, со мной случилось бы то же самое! Бел-ло-на… - Агриппина Львовна вновь передернулась, повторив имя богини. - Ладно б еще мы с неприятелями люто ненавидели друг друга. Так нет же! Я была после июньского штурма на поле с санитарами, мы подбирали раненых и убитых. На бастионах по случаю перемирия висели белые флаги. Наши и французы сошлись посередине. Стоят, мирно беседуют, курят, делают комплименты. Обыкновенные, нормальные люди. А едва спустили флаги - и снова все превратились в буйнопомешанных…
Лекс молчал, потому что ответить было нечего. Всё так. Мир управляется мужчинами и управляется скверно, преступно. Однако не вступать же с этой дамой в долгую дискуссию о революции и эволюции?
По крайней мере, обошлось без рыданий и нюхательной соли. Госпожа Иноземцова после своего взрыва довольно быстро взяла себя в руки. Извинилась за горячность, вытерла глаза, хоть они оставались сухими, и потом до самого лагеря следовали без разговоров.
Вся дорога заняла около часа. Рысью вышло бы скорее, но за Бланком в поводу следовала вьючная лошадь.
Лагерь на Северной своими размерами и планировкой более напоминал город: широкие и узкие улицы в версту длиной, многотысячное скопище людей. Только настоящих домов было совсем немного; кварталы в основном состояли из временных бараков, землянок, больших и малых палаток. Всё это очень напоминало английский тыловой стан в Балаклаве, только порядку, кажется, здесь было меньше, да совершенно отсутствовали разноцветные рекламы, которыми по британской традиции торговцы и маркитанты разукрасили свои лавки.
Магазины, трактиры, парикмахерские и пошивочные здесь тоже имелись, но какие-то скучные, без нормального для коммерции хвастовства. Лекс не сразу опреде лился, хорошо или плохо это говорит о русской торговле. Решил, что, пожалуй, плохо. Приниженность частной инициативы - еще одно свидетельство подчиненности личных интересов казенным. В жандармском государстве коммерсант беззащитен от произвола, а оттого вороват и предпочитает прибедняться.
- В тех шатрах находится часть генерал-квартирмейстера Севастопольского гарнизона, - прервала его размышления Агриппина Львовна. - Они недавно перебрались сюда с Южной стороны. А наш госпиталь вон там - видите длинный барак и одинаковые палатки?
Бланк снял картуз и поклонился.
- Благодарю. И прощайте.
Но она медлила, глядя на него внимательно и грустно.
- Знаете что… Приходите к нам завтра вечером. Мы, сестры Андреевского госпиталя, по вторникам и субботам устраиваем soirе?e. - Она улыбнулась. Нечасто бывает, чтоб красивой женщине не шла улыбка. Строгому лицу Иноземцовой она далась с видимым усилием, будто губы давно отвыкли от этого мимического упражнения. - Не думайте, за пышным словом «soirе?e» укрывается обычный чай. Приходят свободные от дежурства врачи и приглашенные офицеры…
Бланк сделал жест, означавший «благодарю, но у меня не будет досуга», и Агриппина Львовна заговорила быстрее:
- Не отказывайтесь. Это вам сейчас кажется, что чаепития в дамском обществе на войне неуместны. Очень скоро вам захочется хоть на час забыть о войне. Всем этого хочется. Кстати говоря, - она улыбнулась снова и теперь удачнее, - приглашение на soirе?e - привилегия, которую нужно ценить. Многие мечтали бы попасть, но не хватает места. У нас всё очень скромно, но побывать на «Андреевском soirе?e» почитают за честь и генералы, и флигель-адъютанты… Если завтра не получится, приходите в субботу.
Услышав про генералов и флигель-адъютантов, Лекс подумал, что из этих вечеров можно извлечь пользу. В непринужденной обстановке, да при дамах легче заводятся знакомства и развязываются языки.
- Благодарю. Если позволит служба, непременно приду, - сказал он.
В груди что-то шевельнулось, и Лексу это шевеление не понравилось.
Он привык быть с собой честным. Что если дело не во флигель-адъютантах, а в матовых глазах госпожи Иноземцовой? Вот уж это совершенно ни к чему.
Нет, не приду, решил Бланк.
Ваше кривоглазие,
ваше кривоносие
С утра штабс-капитан изучал список вновьприбывших. Галочками были помечены девять фамилий, из них четыре еще и крестиками, а к двум Середниченко прибавил свои пометы. Работник он был дельный, но не шибко грамотный, разобрать его закорючки было непросто.
Стало быть, целых четыре новых «кандидата», и двух из них дуванкойский унтер-офицер, который служил в станционном буфете под видом полового, счел заслуживающими особенного внимания.
Имена и прочие сведения штабс-капитан аккуратно переписал в тетрадь, озаглавленную «Брюнеты Рутковского».
Владислав Рутковский был ценнейшим сотрудником с очень хорошей биографией: поляк, в свое время сдан ный из студентов в солдаты. Не по политической причине, а за непочтительность к университетскому начальству. Умен, твердого характера, патриот своей злосчастной родины, однако при том не враг империи, ибо верит, что вольность Польша может получить лишь по доброй воле императора, а отнюдь не вопреки ей. Рутковский говорил, что на Европу уповать незачем, она пальцем о палец не ударит ради польской свободы и, как это неоднократно уже случалось, при всяких переговорах с Петербургом легко пожертвует Польшей ради своих выгод.
Насчет надежд на восстановление польской независимости «по манию царя» у штабс-капитана имелись сомнения, но с Рутковским ими он, конечно, не делился. Зачем убивать энтузиазм в человеке, повседневно рискующем жизнью? Пусть верит, что его самоотверженность зачтется по завершении войны и приблизит заветный день польского возрождения.
По правде сказать, у государя пока что было больше поводов для недовольства поляками. Именно к этой угнетенной нации в основном принадлежали изменники, перебегавшие из Севастополя и из армии на ту сторону.
Тем легче произошла переброска Рутковского. Он пересек фронтовую линию на английском участке, был принят с распростертыми объятьями и, будучи человеком ловким, сумел добыть себе место исключительной полезности - в британском разведочном отделе. Должность невеликая, от стратегических секретов далекая, а всё ж и от нее имелся изрядный прок.
Десятого июня, через два дня после отражения вражеского штурма, гуртовщик Мустафа, поставлявший неприятелю баранов, а штабс-капитану сведения, то есть имевший от войны превосходный двойной заработок, доставил от Рутковского сообщение огромной важности.
Поляк доносил, что во время очередного сеанса семафорной связи на сигнальный пункт прибыл сам Лансфорд и привел с собой некоего человека, с которым обращался как с равным. Обычным лазутчикам, которых готовят к переброске, такого внимания никогда не оказывалось. Лица неизвестного Рутковский как следует разглядеть не мог по причине темноты, но это был худощавый брюнет вряд ли старее тридцати лет, роста среднего или чуть ниже. Видно, что человек из общества: говорит как джентльмен из хорошей школы. Рутковский пробовал подслушать разговор, благо начальники думают, будто он не владеет английским, но Лансфорд очень осторожничал, голоса не повышал. Только один раз порыв ветра донес фразу, из которой следовало, что незнакомец будет отправлен в Севастополь не обычным образом, через горы, а почему-то долгим и кружным путем - через Петербург, притом с экстренной скоростью. Еще поляка поразило, что по-русски неизвестный говорит так же свободно, как по-английски. По мнению Рутковского, готовилась переброска в Севастополь агента очень высокого уровня и наверняка с заданием чрезвычайной важности.
