Жан Маркаль - Жизор и загадка тамплиеров
На самом деле сердце с лучами — в католической религии эмблема Сердца Иисусова. Но во времена тамплиеров этот культ еще не был введен официально. Похоже, это символ центра Целостного существа, тепла и света как в западной традиции, так и в исламе, где он означает огонь разума и любви. Можно задуматься, не служили ли эти лучистые сердца иллюстрацией к боевому кличу тамплиеров: «Да здравствует Бог Святая Любовь!»
Наверху одного из них изображено четыре овальных лепестка, которые вполне можно рассматривать как цветок. Может быть, это просто личный знак автора, выбитый на камне, как в некоторых соборах Центральной Европы. Но его можно интерпретировать и как изображение чего-то вроде Грааля, по крайней мере предмета, заключающего в себе все богатство мира, а из него поднимаются растения, символизирующие жизнь. В Бретани, в мегалитическом памятнике Гавринис (Морбиан), есть одно изображение такого рода — нечто вроде сердца, из которого выходят стебли. Но эта загадочная резьба датируется самое позднее серединой третьего тысячелетия до нашей эры. Правда, у символов нет возраста, и разные идеологии, сменяющие друг друга, то и дело используют их заново. Однако надо отметить, что для Гавриниса местная легенда утверждает, будто тамплиеры, поселившиеся недалеко оттуда, на Острове Монахов, иногда приезжали на остров Гавринис, и там у них был дом. Внутри этого могильного холма даже показывают три отверстия, полости которых соединены так, что можно просунуть руку. И рассказывают, что тамплиеры держали там узников, закрепив им руки в этих отверстиях.
Справа от этого ансамбля — кисть руки, очень хорошо изображенная на первом камне. Но начиная с руки в доисторических пещерах, наводящей чары, до благословляющей руки и «руки славы» в германской традиции этот знак изображали с самыми разными магическими и религиозными целями. Это может быть также призыв или условный знак, если это опять-таки не подпись автора. Этот вопрос никогда не получит ответа. Добавим, что рядом с этой рукой — двойной топор, неупотребительное, но символическое орудие, форму которого воспроизводит франциска.[54]
Другие рисунки изображают кресты и орудия Страстей. Возможно, персонаж, который держит копье, связан с сюжетом о Граале или по меньшей мере о процессии Грааля, когда Персеваль видит молодого человека, несущего копье, с которого текут струи крови. Но, в конце концов, все может быть гораздо проще: разве не копье сотника Лонгина, по Преданию, пронзило бок Христа? Тут мы оказываемся у истоков христианской версии легенды о поисках Святого Грааля. Главное — выяснить, могли ли тамплиеры, которые не были интеллектуалами и открыто презирали мирские забавы, слышать эту легенду о Граале, которая все-таки была очень мирской и фактически известной только аристократической публике.
Составить себе мнение об этих шинонских изображениях очень трудно. Их происхождение бесспорно, но для выяснения тайного кода в виде образов и знаков, какой могли бы использовать тамплиеры, они не дают никаких убедительных данных. По сути они содержат все мотивы, которые можно считать самыми ортодоксальными.[55]
То же относится к изображениям, найденным в одной из башен крепостной стены Домма, где также довольно долго держали в заключении братьев ордена Храма. Они тщательно изучены,[56] но сделать окончательные выводы мы едва ли можем. Однако некоторые замечания напрашиваются: никогда значение креста для рыцарей Храма не выказывалось столь очевидным образом. Изображался не пустой крест в окружении орудий Страстей, а распятие, в верхних углах которого находятся Солнце и Луна; это изображение было бы вполне классическим, если бы на месте Святой Девы не оказывался персонаж мужского пола, притом не святой Иоанн, как будто подставляющий сосуд, в который стекает капля крови из руки Распятого. Большего и не надо, чтобы узнать Иосифа Аримафейского, собирающего кровь Христа в Грааль согласно христианской версии этой легенды. Но это граффити далеко не отчетливо, и вдобавок, согласно тексту той же легенды, Иосиф Аримафейский собирал кровь не из руки Иисуса, а из бока, пронзенного сотником Лонгином. Все это выглядит не очень убедительным.
По крайней мере в одном случае Распятый изображен в окружении двух крестов, выцарапанных явственно и толкуемых как кресты, на которых распяли разбойников. Однако любопытно отметить, что крест позади Святой Девы — обычный, с точками на концах, тогда как крест позади святого Иоанна имеет над горизонтальной перекладиной еще две наклонных. Эти три креста, бесспорно, так же точно воспроизводят тамплиерский, который хорошо известен и очень часто встречается.
Впрочем, кресты, изображенные поодиночке, в Домме бывают разного типа. Прежде всего это латинский крест с точкой, установленный внизу на чем-то вроде холмика. Отмечены также греческие кресты с равновеликими ветвями, иногда «сопровождаемые» в углах точками либо латинскими крестами с точками на концах, нижняя часть которых как бы разделяется натрое. Эти кресты, как и сцены распятия, — классические изображения, почти не отличающиеся от тех, какие можно видеть повсюду, совершенно канонические, к которым порой добавляется какая-то деталь, которую авторы рисунков, наверно, вспомнили из прочитанного.
Что странно в изображениях Домма, так это то, что в них проявляется фундаментальное противоречие, присущее ордену Храма. С одной стороны, тамплиеры отрекались от распятого Иисуса и плевали на крест, с другой — в тюрьмах они постоянно изображали крест и сцены распятия. Есть даже надписи: «Сие есть пища моя, и я верую», где речь идет о евхаристии, и нечто вроде проклятия папе: «Климент, разрушитель Храма». Это напоминает изъявление верности, признание символа католической веры. Следует ли из этого сделать вывод, что тамплиеры, заключенные в Домме, не были посвящены в тайну?
Увы, эти изображения, сколь бы трогательны они ни были, почти не дают нам сведений о вероятной символике ордена Храма. Всегда есть соблазн толковать какой-либо знак так или этак, тем более что символы могут приобретать разнообразные значения в зависимости от контекста. Здесь, как и во многих других сферах, тамплиерам приписали то, что им, должно быть, и в голову не приходило. Если люди Филиппа Красивого не нашли в резиденциях ордена Храма ни одного бафомета, потомство постаралось найти их немало. О «бафомете» в церкви Сен-Мерри в Париже мы уж не говорим. Известно, что эта скульптура появилась во время реставрации церкви, так подшутил один каменотес. Кстати, как можно назвать ее «бафометом»? Это изображение дьявола, какие часто встречаются в средневековых церквах и соборах. Но, похоже, уже не меньше века «бафометы» растут как грибы. Любая горгулья становится «бафометом». Любую гримасничающую статую безо всяких доказательств объявляют идолом тамплиеров. «Бафометов» искали даже на природе, в местах, где, конечно, были святилища, но намного более ранние. Нашли статуи со странными лицами и разинутыми ртами. Это бафометы — сказали нам. Однако следовало бы знать, что такое изображение божества с открытым ртом, называемое «кричащий бог» или «бог красноречия», восходит к галло-римским или даже к галльским, а то и к доисторическим временам. Если тамплиеры в самом деле отправляли причудливый культ не менее причудливого идола, напоминающего бородатую голову, образ его они взяли из народных легенд. И это не более чем символ. В память народа давно вошла отрубленная голова кельтского героя Брана Благословенного.
При всем том видно, что ни в пользу существования чисто тамплиерской символики, ни даже тамплиерского искусства аргументов не находится. Но это не значит, что тамплиеры не внесли своего вклада в развитие архитектуры, искусства и символики XII и XIII веков.
В самом деле, они поддерживали контакты с Востоком. Оттуда они привозили идеи, новые концепции, а иногда и людей. Если учесть, что среди тех, кому они покровительствовали и заказывали работу, было немало архитекторов, каменщиков и скульпторов, много ремесленников и художников, не понятно, почему бы они не могли оказать влияния на обычаи христианского Запада. Тамплиеры использовали романское искусство, которое в первые времена существования их ордена было современным. Потом они обратились к так называемому готическому искусству, поскольку оно, несомненно, лучше соответствовало требованиям времени. Здесь, кстати, в связи с необыкновенным подъемом готического искусства можно сделать кое-какие замечания.
Не тамплиеры — вопреки тому, что говорили слишком часто и бездоказательно, — придумали готический собор. Это сделали другие. Но, и это неоспоримый факт, тамплиеры способствовали созданию и распространению готической модели, действуя через посредство строительных братств, связанных с ними. А ведь святилище готического типа представляет собой полный разрыв с романским образцом. Не столько архитектура сама по себе, потому что архитекторы готики в конечном счете не сделали ничего иного, кроме как с помощью новой технологии (крестового свода и аркбутанов) разрешили деликатную проблему устойчивости стен, сколько новая идеология, которой руководствовалась готика. Романское здание — это место, рассчитанное на то, чтобы человек медитировал, молился и сосредоточивался, замкнувшись в себе. Оно дает возможность индивидуального раскрытия, прямого контакта индивида с божеством в сумрачной обстановке. Словом, романское здание — это внутреннее святилище, таинственность которого дополнительно усиливается архитектурными элементами и пластическими изображениями, унаследованными от галльской древности, чисто символическими и по сути эзотерическими, будь то купол в виде ротонды, форма колонн, их расположение и странные фигуры на капителях. Напротив, в новом готическом искусстве акцент делался на свет, на полетность форм и на просторность. Это уже не индивидуальное святилище, а коллективный храм для собрания общины, которую благодаря свету лучше видно и, значит, легче контролировать. Никакой загадочности, никакой тайны больше не было. И «трепетная вера» строителей соборов на самом деле вполне могла быть подчинена скрытому желанию легче господствовать над толпой верующих, объединив их в организованную группу, где каждый занимал бы свое место относительно других. Здесь индивидуальной сосредоточенности больше не было. А значит, больше не было необходимости во внутренней символике: эту ориентацию на внутреннее уничтожила просторная структура, влияние которой ощущаешь, но вместе с которой уже не трепещешь. Вы заметили, что символы и прочие эзотерические мотивы покинули интерьер готического собора, чтобы найти убежище снаружи, прежде всего на порталах? Эзотеризм христианского храма стал внешним. Он вызывает подозрения. Таким образом, он сделался профанным. Готический собор принадлежит к новому миру, вселенскому миру, более, чем когда-либо, подчиненным Богу, но где Его представителем на земле — а то и на амвоне — мог бы оказаться знаменитый Великий монарх, воплощением которого мечтал стать Филипп Красивый.
