Вольдемар Балязин - За полвека до Бородина
Весело и споро шла работа, когда Мишу вдруг позвали к Мордвинову.
— Поезжай в Петербург, Голенищев, — сказал капитан и протянул ему казенный пакет. Объяснив, кому следует его передать, Мордвинов добавил: — Завтра воскресенье, можешь до вечера оставаться дома, а в понедельник к семи часам изволь быть в лагере.
Миша взял пакет и побежал на конюшню седлать коня.
В полдень он был уже в городе, а в обед нежданно–негаданно объявился в доме.
Среди прочих новостей передали ему и ту, что тому недели три появился в городе Иван Логинович. И хотя с визитом еще не бывал, но по–родственному обыча. ю можно не чинясь наведаться к нему Мише хотя бы и сегодня.
Миша спросил адрес и с радостным предчувствием встречи не мешкая поехал к дяде.
— Ах, Миша, как несказанно рад я, — говорил Иван, крепко обнимая его и ласково глядя в глаза. — Как славно, что тотчас же объявился ты у меня. Нет, что ни говори, а кровь есть кровь.
У Миши тоже радостно билось сердце и от внезапно поднявшейся в груди волны тепла и счастья перехватывало дыхание.
Дядя снял меблированный флигелек — маленький, всего о три покоя с кухней, уютный, чистый. В двух комнатах — кабинете, бывшем, судя по единственному в доме дивану, еще и спальней, и гостиной — жил он сам, а в маленькой комнате при кухне — двое слуг: камердинер и кухарка — муж и жена, крепостные его люди.
Иван рассказывал об экспедиции в Копенгаген, о войне; Миша — о службе, о кадетском житье–бытье.
В конце разговора Иван спросил, когда возвращаются они на зимние квартиры. И, узнав, что через две недели, сказал:
— А почему бы не собраться у меня, хотя бы на новоселье? Посидим, поговорим. Позову я людей интересных, умных. Возьми и ты с собою кого–нибудь из товарищей.
Миша назвал Василия Бибикова.
Дядя, услышав это имя, даже руками всплеснул:
— Славно, славно! Премилое семейство — Бибиковы. И я с ними дружен и позову тогда и других Бибиковых — брата его и сестру.
Миша подумал: «И впрямь удачно получается, что знакомы мы оба с Бибиковыми и, оказывается, Василий мил и приятен дядюшке».
Только не знал тогда отрок Кутузов, что не столь мил и приятен был Ивану Василий Бибиков, сколь желанна и любезна была сестра его — Евдокия Ильинична.
* * *За праздничным столом собрались все свои: семейство Голенищевых — Кутузовых, представленное Иваном Логиновичем и Михаилом, и семейство Бибиковых, от коего имели быть трое — Друг Миши Василий, его старший брат Александр и шестнадцатилетняя сестра Евдокия.
Застолье оказалось немноголюдным, но очень уж тесным и теплым: казалось, что сидит за столом одна семья.
И хотя по возрасту делились они на две части: Ивану Логиновичу и Александру Ильичу было по тридцать, Евдокии — шестнадцать, а Мише и Васе по пятнадцатому году, разница в возрасте помехою не была; их объединяло многое иное: все мужчины несли воинскую службу и мундиры флота и армии роднили их, а Дуняша была дочерью генерала и сестрой полковника — тоже, поди, не чужая.
Разговор шел о войне — Александр Ильич, как и Иван Логинович, только что вернулся с театра военных действий, и потому всем было интересно послушать бывалого молодого полковника.
Так бы, наверное, и текла беседа, если б вдруг не зазвонил в сенях колокольчик, а вслед за тем не появился на пороге столовой слегка обескураженный слуга.
Иван Логинович пошел в прихожую, и вскоре оттуда донеслись радостные его возгласы:
— Ах, как рад я вам, Александр Петрович! Ну, что вы, право, как можно говорить подобное! Да нет же, нет, уверяю вас, напротив — весьма кстати! Что значит — не зван? Не зван, да ждан! Премного всех обяжете, ежели соблаговолите удостоить своим присутствием! Премного!
И с последними словами Иван Логинович появился в дверях. Он стоял, церемонно склонив голову, боком ко всем сидящим за столом, и плавным жестом обеих рук приглашал пройти нового гостя.
Было во всем этом — и в возгласах, что только что доносились из прихожей, и в позе его — нечто театральное, но и в искреннем ликовании отказать ему тоже было нельзя, по всему было видно, что хозяин дома воистину радовался новому визитеру.
И сейчас же в дверях появился и гость — сорокалетний мужчина, круглолицый, большеглазый, с густыми бровями, столь ровными и черными, будто были они приклеены или нарисованы искусным гримером.
— Позвольте, господа, представить вам друга моего, Александра Петровича Сумарокова, директора Императорского театра, — проговорил Иван Логинович с нескрываемой гордостью.
Ступив через порог, гость сделал всем изысканный поклон и чуть церемонно подошел к Дусе, слегка коснувшись кончиков пальцев протянутой ему руки.
Сразу же стало видно, что Александр Петрович знает себе цену и в обществе никогда не бывает на вторых ролях.
Заняв место рядом с хозяином дома, он тут же взял бразды беседы в свои руки, и на смену пропахшим порохом и дымом батальным сюжетам над столом тотчас же запорхали легкие и изящные театральные словечки, забавные анекдоты и веселые интермедии.
Затем Сумароков пустился в воспоминания, и, в отличие от иных пожилых людей, оказались его мемуары и изящными и интересными.
Тонко понимая, что за слушатели сидят сегодня перед ним, вспоминал Александр Петрович и годы учения своего в Сухопутном шляхетном корпусе, именуемом им не иначе, как «Рыцарскою Академиею», с немалой, впрочем, при том ирониею.
Рассказывал он и о том, как впервые оказался в театре, напирая на устаревшие древнеславянские обороты, бытующие в церковных службах, и перемежая это казенным чиновничьим языком, свившим гнезда свои в судах и канцеляриях.
— В 1744 году, — рассказывал Сумароков, — в день празднования коронации ставили оперу «Селевк». В финале оной сверху спускался храм Славы, и в храме, в самом центре, окруженный богами и героями, стоял на знатнейшем месте портрет Елисавет. Купно же с сим действом хор пел многолетие, и от того ее величество соизволила прослезиться и соблаговолила свое удовольствие оказать ударением в ладони, что и от всех прочих смотрителей оперы учинено было. Причем чужестранные господа министры засвидетельствовали, что таковой совершенной и изрядной игры, особливо в рассуждении украшениев театра и машин, нигде еще не видано.
Сумароков мечтательно прищурился: новое воспоминание пришло к нему.
— Еще через год видел я и слышал оперу «Сципион», а потом — в честь бракосочетания Петра Федоровича с Екатериной Алексеевной — удостоился я послушать еще и «Митридата».
Однако ж более прочих понравилась мне опера, прозывавшаяся «Евдоксия венчанная, или Феодосии Вторый».
Сия опера была как бы образцовою и полностью соответствовала тому, что говорил о сем жанре славный маэстро Штелин.
Сумароков снова прищурился, вспоминая, что же именно говорил маэстро, и, улыбнувшись, продекламировал, чуть бравируя своею памятью и основательностью познаний:
— «Оперою называется действие, пением отправляемое. Она, кроме богов и храбрых героев, никому на театре быть не дозволяет. Все в ней есть знатно, великолепно, удивительно. В ее содержании ничто находиться не может, как токмо божественные в человеке свойства и златые века. Выводятся в ней иногда счастливые пастухи и в удовольствии находящиеся пастушки. Приятными же песнями и изрядными танцами изображает она веселие дружеских собраний меж добронравными людьми. Чрез свои хитрые машины представляет она нам на небе великолепие и красоту вселенныя, на земле силу и крепость человеческую».
И не только то в опере сей прелестно было, что действовали в ней византийский император Феодосии, жена его Евдоксия, сестра его Пульхерия, стратеги и царедворцы, но более того удивлен был я дотоле неведомым мне певцом.
«Кто это?» — полюбопытствовал я и поражен был, услышав, что сей новоявленный Орфей не прославленный тенор из Рима или Неаполя, а наш доморощенный глуховский певчий Марк Полторацкий — природный малороссиянин, который не только ничуть не уступал певцам италианцам, но и превосходил любого из них.
Столь любезен оказался он слушавшей его государыне, что через два года после того получил он потомственное дворянство и чин полковника.
— Александр Петрович и собственными удачами на театре мог бы нас всех порадовать, — произнес Иван Логинович, желая, чтобы Сумароков рассказал нечто интересное о себе самом, и, кажется, удовлетворяя пока еще сокрытое и не осуществленное желание гостя рассказать о собственной своей персоне.
— Что ж, интересного случалось немало, а вот радостей довелось пережить не столь уж много, — чуть кокетничая, с деланною печалью престарелого метра, произнес Сумароков.
Было пиите лет сорок, Мише казался он старцем, но даже ему, мальчику, было заметно, что говорит он почти все для Евдокии — единственной среди них прелестницы, и стрелы шаловливого Купидо в любое мгновение готовы вылететь из глаз престарелого директора театра.
