Гусейнкули Гулам-заде - Гнев. История одной жизни. Книга вторая
Она снова порывисто обняла меня, прильнула к груди, замерла на несколько мгновений и отпустила.
Застоявшийся Икбал стукнул копытом, словно напоминая, что пора в путь.
— Я вернусь, Парвин! — крикнул я, уже сидя в седле и пришпоривая коня. Икбал взял с места в галоп.
Затемно я поднял всех кавалеристов. Наскоро позавтракали, выстроились. Осмотрев строй, я скомандовал:
— Знамя вперед!
Аббас выехал с развернутым красным знаменем. Уже развиднелось. Легкий ветерок колыхал полотнище. Под этим знаменем нам предстояло сражаться, победить или умереть. Я вгляделся в лица солдат. Они выражали решимость. Ни на одном я не прочел раскаяния, сожаления, растерянности. И тогда скомандовал движение вперед.
За дальними горами вставало солнце.
КРАСНЫЙ ФЛАГ НАД МИНАРЕТОМ
Ах, как хорошо ехать теплым летним утром по петляющей меж холмов вольной дороге, когда в голубом небе заливаются жаворонки, а в высокой траве неистово трещат кузнечики, когда дышится легко и песня рвется из груди.
Эй, народ, проснись! С плеч стряхни
Пыль вековых суеверий.
Вслушайся, друг: рожок трубит —
Нас больше не поставить на колени! —
запевает сильный молодой голос гимн восстания, и сотни голосов подхватывают припев.
Легко идут отдохнувшие, сытые кони, их копыта отбивают такт боевому гимну. И снова над колонной птицей взвивается голос запевалы.
Гимн разучили совсем недавно, слова его пришлись по душе солдатам, и они поют самозабвенно. И, наверное, каждый испытывает такое же радостное, возвышенное чувство, какое испытываю в эти минуты и я.
Уничтожения достоин старый мир!
Я пою, а перед глазами встают незабываемые картины прощания с родным Боджнурдом. Множество людей вышло проводить нас. У южных ворот мужчины, женщины, дети... Они махали руками, кричали, бросали цветы. Радостные улыбки и слезы на глазах...
У самого края дороги кучкой стояли все мои родные: мама, папа, сестренки, а с ними Парвин. Мама взяла из рук Гульнисы голубую чашку и плеснула из нее воду под ноги
Икбалу.
— Пусть святой Имам-Гусейн будет твоим защитником, сынок! — сказала на прощанье мать.
Мы уже миновали городские ворота, а я все оборачивался, стараясь разглядеть в толпе дорогие мне лица...
— В крепких руках знамя труда!.. — пели солдаты революции.
Широкие просторы родной земли были неохватны для глаза. И горы вдали стояли грозные, с изломанными вершинами, горделивые, как старые воины.
Путь наш лежал через долину Сияхане, и был он не самым близким. Другой, более короткий путь в Миянабад шел через ущелье мрачной горы Пальмис. Мой новый заместитель Мамед-Ага Саркизи настаивал именно на этом варианте.
— Врагов поблизости нет,— говорил он раздраженно,— и нам нечего петлять! Время не ждет, а Миянабад далеко. Через Пальмис вдвое короче, значит, надо выбрать этот путь. Иначе правительственные войска, о которых мы ничего не знаем, первыми войдут в Миянабад.
— Вы упрекаете нас в трусости? — спросил Пастур, не скрывая своей неприязни к новоявленному полководцу.
— Я вас еще мало знаю,— холодно ответил Мамед-Ага-Саркизи,— и поэтому ничего не могу сказать ни о вашей смелости, ни о... Словом, в такое время нельзя мешкать, надо идти кратчайшим путем.
— А если враг зажмет нас в ущелье и перестреляет, как горных куропаток?— спокойно спросил Пастур, и я увидел, какой выдержки потребовало это спокойствие.
— Кто боится смерти, тот не берется за оружие,— возразил Мамед-Ага-Саркизи.
— Нас послали сюда не на смерть, а для обеспечения победы!— чуть возвысил голос Пастур.— И мы должны воевать, а не играть в войну.
— Правильно,— поддержал его Аббас,— единственно верный путь — это долина Сияхане.
Мамед-Ага-Саркизи вопросительно посмотрел на меня, и было в его взгляде что-то от Салар-Дженга. «А все-таки они очень похожи друг на друга, родственники»,— подумал я и сказал:
— Большинство воинов стоят за длинный, но безопасный путь. К тому же в долине много селений, крестьяне выступают за нас, и мы должны быть сейчас с ними. Даже наш поход по долине принесет пользу революции. Поэтому мы пойдем через Сияхане!
Что-то хмыкнув неопределенное, мой заместитель отошел и стал тяжело влезать на коня.
Теперь я убедился, что мы выбрали правильный путь. Всюду, где встречались нам крестьяне, работавшие на полях, нам оказывался самый радушный прием. Под вечер в одном селе мы услышали музыку. Громко звучали флейта, шейпур — рожок, наи и барабан. Старик, который встретился нам у крайнего дома, ответил на наш вопрос:
— Да, у нас большой праздник, дети мои. Но не свадьба — в такое время года свадеб не устраивают. И не рождение сына. А праздник у нас особый — праздник свободы! Нам сказали, что во всех концах Хорасана: и в Мораве-Тепе, и в Боджнурде, и Мешхеде трудовой народ скинул власть ханов и помещиков, установил свою — народную власть. Вот мы и празднуем. Днем работали на своей земле — земля-то теперь принадлежит нам. Вот теперь и празднуем... А раз вы с красными лентами, то и вы празднуйте с нами — угощенья всем хватит.
Нам и в самом деле надо было остановиться на ночлег. Крестьяне вмиг разобрали солдат по домам, а нас, командиров, повели на площадь, где играли музыканты и на кострах жарилось мясо и ароматно пахло шашлыком.
— Скажите,— спросил чернобородый, здоровущий мужчина в просторной белой рубахе, подпоясанный платком,— а верно, что и в Тегеране было восстание, а вместо шаха теперь страной управляет простой человек из народа?
— А кто это вам сказал?— посмеиваясь, спросил Пастур.
— Да так, болтают тут всякое,— смутился крестьянин.
— Нет, друзья,— громко сказал я, видя, что собравшиеся ждут от нас слова правды, — восстание пока охватило только отдельные районы Хорасана. А Мешхед все еще находится в руках правительства. Но и Мешхед с Тегераном будут нашими, потому что с нами народ. А народ — непобедим!
Громкими радостными возгласами крестьяне заглушили мои последние слова. А могучий, чернобородый мужчина, который задавал вопрос, вплотную подошел ко мне и сказал:
— Ну, если еще не все сделано, то и я с вами пойду. Пригожусь.
Вокруг засмеялись.
— Ай да Мамед! — крикнул кто-то.— С такой силищей ты всех врагов в порошок изотрешь!..
— А что,— разглядывая свои огромные руки, спросил Мамед,— если саблю возьму, то пополам любого рассеку!
— А как же семья? — спросил Пастур.
— А у меня и нет семьи,— вздохнул Мамед.— Я батрак, безземельный, безлошадный. Даже на калым денег не имею.
Аббас обнял его за крепкие плечи и сказал с улыбкой:
— Вот победит революция, мы с тобой вместе свадьбу сыграем. Я ведь тоже холостяк.
В толпе нас разыскал старик, который первым рассказал о празднике... С ним были еще двое таких же старцев.
— Хорошо бы вам остаться у нас денька на два,— сказал он, поглядывая на нас, и, видимо, никак не мог определить, кто же командир.— Остались бы, помогли, растолковали, что к чему, как нам дальше жить! А то помещик сбежал, землю мы забрали, меж собой разделили, а теперь не знаем, что делать...
— Знаете,— смеюсь я.— Вы все правильно сделали! Так свободно и живите. Советуйтесь между собой — никогда не ошибетесь. А за приглашение спасибо, только не можем мы остаться долго в вашем селе, наш путь дальше лежит. Впереди новые сражения.
С первыми лучами солнца мы снова вышли в похо/;
К полудню перевалили через небольшой хребет, и перед на ми раскрылась Эсфераинская долина, необыкновенно красивая, вся в зелени садов и полей, залитая щедрым иранским солнцем.
А вскоре мы вступили в мой Киштан.
...Ах, Киштан — соловьиное место! Разве есть на свете место лучше того, где бегал ты босоногим мальчишкой, где сделал первые открытия большого и сложного мира — пусть совсем незначительные, но свои?.. Здесь я впервые узнал, что жизнь совсем не так прекрасна, как казалось мне, малолетнему, и это было мое первое открытие, оставившее в мальчишеском сердце неизгладимый след. Вдруг мне открылась непреложная истина: одним на земле живется очень вольготно, а другим— невыносимо плохо. И к этим «другим» относились мы, наша семья... Здесь я узнал, что такое голод и что такое несправедливость, когда земиндар Ходжи-Аманула прогнал нас со двора. Я верил в могущество и справедливость аллаха и вдруг услышал из уст отца исступленный крик, обращенный к всевышнему: «Палач и губитель рода человеческого, зачем ты нас сотворил?!» Тогда я, конечно, и не догадывался о том, что спустя много лет мне придется исправлять дело рук божьих...
Перед нами лежал Киштан, страна моего детства, знакомая до мелочей. Но что-то было в нем новое, и я сразу не понял, что именно. И вдруг у меня радостно застучало сердце— над киштанским минаретом развевалось красное знамя.
