Хесус Торре де ла - Пророчество Корана
— О том, что я тебе сообщу, вообще никто не должен знать. Поговорим на набережной, подальше от чужих ушей. Сегодня погожий день, Рождество, вот и прогуляемся.
Прохладный ветер овевал квартал Магдалины и набережную Ареналя, пошевеливая верхушки пальм. Кое-кто из встречных узнал молодого врача и благодарно поцеловал ему руку. Из таверны «Дель Соль» слышались рождественские песенки под звуки лютни и виуэлы, но они, чуждые праздному веселью, прошли через Масличные ворота. Здесь на них пахнуло африканскими продуктами, сгруженными на доски; рядом нес свои воды Гвадалквивир, на котором, рассекая зеркальную гладь, прокладывали свой путь галеры. Яго не утерпел с расспросами:
— Как получилось, что дело дошло до ареста доньи Гиомар?
— Несмотря на ее покровителей, которые теперь в явной опале, ее обвинили в ужаснейших вещах. Но об этом пока знает лишь круг посвященных.
— Все это поразительно, мастер, хотя и можно было предвидеть, — сказал Яго, тут же вспомнив фразу-приговор, брошенную ему ведьмой в лицо в день смерти Исаака: «Устремишься к гибели!»
Сколько времени прошло, а он все еще воспринимал фразу как анафему, хотя былая ярость по этому поводу уже улетучилась.
Обращенный иудей стрельнул глазами по сторонам и спросил загадочно:
— Яго, тебе в твоей практике когда-нибудь приходилось лечить самоубийцу, который пытался повеситься?
— Никогда, мастер, — ответил тот, не понимая, куда клонит его собеседник.
— Так вот, слушай и удивляйся. У меня так и стоит перед глазами одно обычное раннее утро, обернувшееся драмой. Это произошло на Успение в прошлом году. Я был занят утренним омовением, когда явился слуга известного аристократа Сельсо Гусмана и попросил срочно прийти к ним домой, это рядом с обителью Санта-Инес. Придя туда, я удивился траурной обстановке, царившей в доме. Меня тут же провели в спальню его младшего сына, совсем молодого человека, борода только пробивается. Жизнь его висела на волоске, причем мне было очевидно, что тут не обошлось без насильственного удушения. Веришь ли удручающее зрелище.
— Молодой человек пытался покончить с собой? — спросил Яго.
— Не совсем так, — сказал Церцер, понижая голос. — Дело в том, что удушение входило в ритуал недостойной похотливой игры. Ему чудом удалось вырваться. А происходило все это, представь себе, в тайном убежище бегинок доньи Гиомар, за глиняными стенами обители Сан-Клементе.
— Святое копье! Хотя какая же это новость: как и другие добропорядочные жители Севильи, я давно подозревал, что эта обитель является местом любовных свиданий состоятельных дворян.
— Да, но раньше это как-то замалчивалось, потому что сам король дон Педро заглядывал туда в своих беспутных похождениях, — продолжал советник. — Короче говоря, мне удалось, не без труда и волнений, отвратить молодого человека от смерти, и, хотя у него осталась проблема с голосом, он выздоровел. В те же дни пришло известие об убийстве доньи Элеоноры де Гусман, о резком ухудшении отношений дона Педро со своей матерью и последовавшей потере доньей Гиомар своей покровительницы. В общем, основа всех событий — взаимная ненависть двух высокопоставленных женщин. Так и пришел долгожданный момент, Яго. Дон Сельсо, удрученный и рассвирепевший из-за смерти своей родственницы, отправился прямиком в Трибунал, где и заявил о случае с неудавшимся удушением — достаточно конфиденциально, чтобы не повредить семейной репутации. Когда это все же всплыло на поверхность, весь город был возмущен. Ну а потом пошла целая череда обвинений против доньи Гиомар, столько лет замалчивавшихся из-за страха, и дело кончилось ее заключением в темницу Сан-Хорхе.
— Как раз Трибунал Севильи — идеальное место для суда над этой лицемеркой, — заметил Яго. — А как все это объяснил молодой Гусман?
— Ты и представить себе не можешь, — округлив глаза, ответил Церцер. — Мне как свидетелю пришлось присутствовать при докладе об этих фактах лично главному судье, дону Лопе де Фигероа. Гусман-сын, призвав Бога в свидетели и поклявшись на святом Евангелии, рассказал во всех подробностях о том, как беспутные дружки завлекали его в дом бегинок, как обычные церковные праздники превращались в оргии с обилием угощений, напитков, дурмана и дорогих вин. По показаниям юноши, молодые богомолки, которые не приняли постриг, меняли свои монашеские одежды на платья, красились, надевали драгоценности и превращались на несколько часов в искушенных жриц любви.
— То есть перед всем городом они изображали строгое целомудрие, а эти ужины у них становились оргиями. Каковы нравы, мастер!
— Так вот, судя по свидетельству молодого человека, эти горе-монахини, которых нередко заключают в монастырь без их согласия, в отместку пустились во все тяжкие. Разыгрывали с неслыханным бесстыдством сладострастные сцены из мифов Эллады, которые молодой Гусман описал с такими подробностями, что они смутили самого дона Лопе. По его словам, эти женщины вызывающе называли себя «орденом фаллоса» и без всякого стыда отдавались своим ухажерам прямо на глазах у всех. Однако прежде они совершали развратные действия с помощью мраморных пенисов, на которых висели кожаные сумочки с возбуждающими эмульсиями. Ими они поливали себе груди и половые органы. Все присутствующие, по словам юноши, были в масках, но ему удалось прочесть девизы на некоторых шпагах. Тот, кого называли «Великий бесстыдник» и кто, судя по всему, на свои средства содержал вертеп, имел надпись «Hoc opus est»; он пользовался большим успехом у дам, которые с восторгом предавались с ним разврату, словно его собственные наложницы.
— Излишне говорить, кому принадлежит девиз на той шпаге.
— Но слушай дальше. Главный судья побледнел и приказал не записывать далее показания, потому что та надпись выгравирована на эфесе шпаги дона Педро. Многие достойные кастильцы и немалое число дам в Севилье об этом осведомлены.
— А что еще рассказал Гусман, мастер?
— Он утверждал, что донья Гиомар заставляла некоторых девушек ложиться в постель к важным персонам, а еще ласкать свои груди и ляжки искусственными фаллосами, принесенными из обители Санта-Прасседе, которые они облизывали и бесстыдно засовывали себе внутрь. Еще он обвинил эту блажную, которая, по его словам, находилась под воздействием снадобий, вызывавших видения, в том, что она давала забеременевшим дамам специальные настои для удаления плода. И еще она хвасталась тем, что может вызывать преждевременные роды. Для этого использовалось специальное акушерское кресло, стоявшее за портьерой. Его, кстати, тоже использовали для развратных игр.
Яго тут же вспомнил свои первые часы в Севилье, когда Фарфан вытащил из речной заводи мертвого младенца, завернутого в монашескую накидку ордена цистерцианцев. Теперь уже не оставалось сомнений, как он туда попал и откуда был тот слуга, утопивший плод. Получается, что обманщица и отравительница была вдобавок сводней, да еще и делала тайные аборты. Такое ни Бог, ни людской мир не могли простить.
— Более того, они издевались над религиозными традициями. Во время Великого поста молодые люди раздевали богомолок, будто бы грозя бить их плеткой; именно во время этой забавы в начале оргии нашему юноше предложили совокупиться с одной из послушниц, в то время как этот шут — карлик Бракамонте, сластолюбивая обезьяна из Берберии, — держал его за шею веревкой, перекинутой через балку. По уверениям доньи Гиомар, если в момент извержения семени мужчину слегка подвесить, он может достичь по-настоящему райского наслаждения. Вот молодой человек чуть и не погиб от подобного рискованного опыта.
— Перестарался этот обезьяноподобный гомункул. До какой же степени разврата можно дойти!
— А он, судя по всему, не участвовал в оргиях, а стоя в сторонке, в углу зала, сам удовлетворял свою похоть.
Яго выслушал это с гримасой омерзения и заявил:
— Никогда не слышал о подобной практике и о настолько примитивных и развратных потребностях. Кто бы мог подумать?
— Юноша подтвердил, — продолжал Церцер, — что во время оргий девушки из благородных семейств даже как бы продавались с торгов, а разнузданные крики доносились до Альменильи. Монахинь из Сан-Клементе обвинять не стали, они не были замешаны в оргиях, это потом было доказано. Обвинение немедленно передали архиепископу Фуэнтесу, который тут же приказал заключить донью Гиомар и Бракамонте в камеры Сан-Хорхе в Триане, дом послушниц закрыть, а мать аббатису изгнать с позором. Все в смятении, Яго, только не распространяйся об этом, потому что процесс проводится втайне.
— Их не пытали, чтобы добиться других показаний?
— По всей видимости, карлик разговорился, как только ему показали раскаленное железо. Он признался в нарушениях закона и всяческих преступлениях, связанных с кознями ко-ролевы-матери. Помнишь покушение на Субаиду, когда она была заложницей короля? Попытку убийства близнецов-бас-тар дов? Ликвидацию брата Ламберто? Он сознался, что во всем этом участвовал, хотя не назвал мотивов, потому что просто их не знал.
