Джалиль Киекбаев - Родные и знакомые
На проводы вышли и стар и мал. Староста Гариф проверил по списку, все ли получившие повестки явились. Мулла Сафа нараспев прочитал какую-то суру Корана: Ему подпевали муэдзин и старики.
И вот подводы тронулись.
Зарыдали женщины, прижимая к себе испуганных детишек. Иные цеплялись за телеги, словно надеясь остановить их. Плакали и некоторые рекруты, ещё не успевшие отрезветь.
Парни, сидевшие в рыдване, запели хором:
Летят гуси, летят гуси,
Крик несётся с вышины.
Может, гуси возвратятся,
Может, мы придём с войны…
Вскоре подводы скрылись за поднятой колёсами пылью,
4
В уездном центре вспыхнул бунт. Ташбатканцы подоспели к самому его началу и, остановив лошадей, с удивлением смотрели на шумную толпу, окружившую что-то во дворе призывного пункта. Из центра кольца, образованного возбуждёнными людьми, поднимались клубы дыма и пара.
Мимо подводы, на которой сидели Сунагат и его товарищи, пробежал мужчина средних лет, крикнул:
— А вы что сидите сложа руки? Посмотрите, чем хотели накормить уходящих на войну!
Аитбай и Зекерия вопросительно посмотрели на Сунагата: может быть, он, парень бывалый, что-нибудь понимает?
«Погоди-ка, — соображал Сунагат, — где я этого человека видел раньше?.. Так это ж Киньябыз из Саитова, у него мы с Хабибуллой переночевали прошлой осенью». Выходит, мобилизация не обошла стороной даже самые глухие, затерянные в горах деревушки.
— Бэй-бэй-бэй! Никак война уже тут началась? — бормотал старик Адгам, приехавший в качестве кучера.
Сунагат, Аитбай и Зекерия соскочили с подводы и пошли узнавать, что происходит. Пробившись сквозь толпу к середине круга, они увидели исходящие паром кострища. Возле них лежали три огромных котла — в таких обычно подогревают смолу. По земле было разлито варево, валялись кости, от которых тоже шёл пар.
Как оказалось, здесь варили еду для тех, кто уже прошёл комиссию и был зачислен в воинские команды. Решив, что солдатне всё сойдёт, с бойни привезли самое что ни на есть худшее — уже тронутое запашком тощее мясо, облепленные грязью кости — и, даже не вымыв, заложили это в котлы. Несколько старых служак, прошедших огонь и воду японской войны, увидев грязную пену в котлах и понюхав варево, подняли шум. Сбежался народ. Котлы в ярости перевернули. Послышались крики:
— Коль уж сейчас нам варят дохлятину, чем они будут кормить наших детей?
— Голодом будут морить!
— Пусть дохлятиной собак кормят! Мы не собаки!..
— Ради чего мы пойдём кровь проливать?
— Ради богатеев, конечно!
— Верно!
Люди, собранные из множества аулов и деревень уезда — а рекрутов из ближних селений приехали проводить и жёны с детьми, — всё более возбуждались. Злые голоса мужчин, женский плач, детский визг — всё это подливало масла в огонь, бередило души, истомлённые ожиданием у призывного пункта и страхом перед будущим.
— Братцы, тут рядом винный склад! Повеселимся напоследок! — крикнул кто-то.
Толпа хлынула к складу. Его окованная железом дверь была заперта. Где-то нашли длинное бревно, человек двадцать взялись за него, таранными ударами расшибли дверь. В дверном проёме началась давка, но одни, изловчившись, уже тащили четвертные бутыли с водкой, другие несли в охапках бутылки помельче. Немного погодя выкатили бочки с вином. Пошла гульба!
Тем временем о погроме успели сообщить полиции. К винному складу прискакал конный отряд. Но разгорячённых, хлебнувших горькой рекрутов это ничуть не смутило. Они, что называется, уже не видели ни чёрного, ни белого. В машущих плётками полицейских полетели бутылки, камни, кирпичные осколки. Полицейские дрогнули, отступили и ускакали обратно.
Победа вдохновила толпу. Раздался клич:
— Айда к магазинам!
Рекруты и приехавшие провожать их люди устремились к центру города, теснясь на узких улицах, точно рыбы в мотне невода. Затрещали двери, зазвенели стёкла в магазинах Семёнова, Усманова и других купцов, разжившихся на торговле красным и бакалейным товаром. Люди словно обезумели. Многих бросило в магазины не стремление овладеть богатством, а странное желание уничтожить его. Выносили из «Бакалеи» ящики с пряниками и высыпали их на землю. Раскатывали на улице штуки тканей и с наслаждением топтали их. Правда, к потерявшим рассудок рекрутам примкнули и трезвые жители города. Эти растаскали по домам, кто что мог. Ребятня, набив карманы конфетами, насовав за пазухи пряники, кинулась к берегу Ашкадара, подальше от родителей — там сладости не отберут…
На улицах — гвалт, ругань, смех…
Владельцы магазинов спешно сколотили дружину для защиты своих богатств. Купеческие сынки и приказчики, вооружившись берданками, попытались привести погромщиков в чувство. Да где там! Лишь добавили им ярости. Не успели дружинники и выстрела сделать, как берданки у них поотнимали.
— На нас — с ружьями? Бей белую кость! — заорал кто-то.
— Вооружимся и мы! К цехгаузу!
— К цехгаузу-у-у!..
Однако цехгауз был оцеплен полицией; власти, предугадав развитие событий, стянули сюда все силы.
К счастью, дело обошлось без кровопролития. Перед строем полицейских со вскинутыми винтовками толпа отрезвела. Неожиданно хлынувший ливень совсем остудил разгорячённые головы.
Бунт закончился, бунтовщики разошлись.
Через два дня из Уфы в Стерлитамак прибыла казачья сотня. Но порядок уже был восстановлен. В городе произвели обыски, однако почти ничего из растащенного не нашли.
Глава семнадцатая
Хусаин, на которого после смерти отца легла забота о хозяйстве, весной снова сдал прошлогоднее просяное поле в аренду Евстафию Савватеевичу. Тот обещал заплатить за пользование землёй частью урожая. Осенью Евстафий попросил Хусаина помочь в обмолоте ржи. Парень согласился, поскольку за работу была обещана особая плата зерном, и неделю махал на гумне цепом.
В тот день, когда Хусаин приехал в Сосновку, у Евстафия Савватеевича был гость из Тиряклов, человек по имени Тагир. Присев на лавку у дверей, Хусаин подождал, пока они допьют чай. Тагир поинтересовался, чей это парень, хозяин объяснил: сын его ташбатканского знакомца, покойного Вагапки. Слово за слово — зашёл разговор об обстоятельствах гибели Вагапа. Евстафий рассказал, как шёл с обозом из Зигазов и в пути увидел умирающего приятеля.
— Перед самой смертью пытался он высказать Исмагилу, который его вёз, какую-то обиду. Мол, за что ж ты так-то, Исмагил. Ещё имя Ахмади помянул…
Хусаин весь напрягся, слушая этот разговор. Он не всё улавливал в быстрой русской речи, поэтому не совсем понял последние слова Евстафия Савватеевича.
— Вот я и думаю: что-то тут не чисто, — продолжал хозяин. — Не подстроено ли было это дело? Иначе Вагапка в свой смертный час не обижался бы на Исмагила.
— Очень возможно, — согласился Тагир и бросил быстрый взгляд на Хусаина. — Может, давно зло в сердце держали. А тут могли деревом пришибить — и делу конец.
Тагир говорил медленно, подбирая русские слова, и Хусаин теперь всё понял. Его ожгла мысль: «Неужто отца убил Исмагил?»
Гость с хозяином заговорили о другом. Тагир упомянул, что его двоюродный брат Мухаррям сейчас учительствует в Ташбаткане. Но Хусаин уже не слушал их. Билась в его голове единственная мысль: «Неужто вправду отца убил Исмагил? Неужто?..»
Чем больше Хусаин думал об этом, тем вероятнее становилась для него вина Исмагила, и в конце концов сомнения уступили место уверенности: да, это было убийство!
И парнем овладела жажда мести.
Правда, ему не пришло в голову, что убийца сам заслуживает смерти. Да он, пожалуй, и не сумел бы убить Исмагила. А вот нанести ему чувствительный ущерб Хусаин мог. Только как? Перерезать сухожилия его коню? Но такую месть Хусаин тут же отверг: не стоило подвергать мучениям ни в чём не повинное животное. Поджечь дом или клеть Исмагила, спалить всё его хозяйство? Нет, слишком опасное дело, тут недолго и самому обжечься. «Оставлю эту чёрную душу без сена, — решил, наконец, Хусаин.
Пока обмолачивали рожь, ночевать ему с сыновьями Евстафия пришлось на гумне. В одну из ночей, когда все заснули, Хусаин осторожно выбрался наружу, поймал неподалёку от гумна выпущенную пастись лошадь и без седла, подложив под себя лишь войлочный потник, поскакал в сторону Ташбаткана. Доскакав до лугов, натянул поводья, прислушался. Снизу, от уремы, доносились приглушённое расстоянием позвякивание боталов и голоса мальчишек, выехавших в ночное. Слева, у горного склона, где стояли стога Исмагила, было тихо. Свернув с наезженной дороги на отаву, Хусаин направил лошадь туда, к горе.
В темноте смутно обозначились два огромных стога, поставленные рядышком и обнесённые общей изгородью. Сердце Хусаина громко застучало, решимость его начала таять. «Нечего жалеть эту чёрную душу, мстить так мстить!» — подбодрил он себя и спрыгнул на землю. Привязал лошадь к колу, протиснулся меж жердями внутрь загородки. Надёргал сена, раскидал его по земле от стога до стога. Чуть помедлив, чиркнул спичкой. Сухое сено вспыхнуло, затрещало, яркое пламя осветило стога. Лошадь беспокойно запрядала ушами. И тут Хусаина охватил страх — извечный страх человека перед буйством огня. Он кинулся к лошади, сдёрнул с неё потник и принялся отчаянно хлестать им по расползающимся языкам пламени. Он метался в едком дыму, закрыв глаза, поэтому не замечал, что горящие клочья сена разлетаются во все стороны, взмывают вверх. Захлестав огонь на земле, он отскочил в сторону перевести дух и увидел пламя у вершины одного из стогов.
