Харрис Джоан - Блаженные шуты
Сестра Альфонсина, говорила Антуана, тяжко больна. Дым от жаровни не только не прочистил ей легкие, но, пожалуй, еще усугубил ее состояние. Сестра Виржини считает это признаком одержимости, ибо у несчастной кровохарканье значительно усилилось, несмотря на заботы Виржини и постоянные посещения Лемерля.
Что до сестры Клемент, докладывала Антуана, вот уже три дня она отказывается от еды и почти не пьет воду. Она так ослабела, что едва двигает рукой, лежит, уставив остекленевший, невидящий взгляд в потолок. Шевелит губами, но все без толку. Смерть будет ей желанным избавлением.
— Скажи, Антуана, что она тебе сделала? — невольно вырвался у меня вопрос— Какое зло причинила она тебе, что ты так ее ненавидишь?
Антуана взглянула на меня. Внезапно мне вспомнился тот единственный миг, когда она показалась мне красавицей: густая копна иссиня-черных волос, высвободившаяся из-под плата, округлые розовые плечи, мягкая линия шеи, — в тот момент, когда Лемерль потянулся за ножницами. С тех пор она неузнаваемо изменилась. Лицо будто высечено из базальта, бесстрастное, безжалостное.
— Тебе никогда этого не понять, Огюст, — сказала она с легким презрением. — Ты по-своему старалась быть со мной добра, но тебе не понять.
Мгновение она пристально смотрела на меня, упершись руками в бока.
— Куда тебе! У тебя это всегда ловко получалось. Мужчины, глядя на тебя, находили для себя то, чего хотели. Привлекательное. — Она улыбнулась, но улыбка не осветила, а скорей погасила ее лицо. — Я же вечно была ломовая лошадь, жирная квашня, слишком тупая и глухая к их насмешкам, слишком добродушная в глубине души, не способная их за то возненавидеть. Для них я была не более чем кусок мяса, подходяще теплая, чтоб мимоходом ощупать; пара ног, пара сисек, губы да круглый живот — вот и все. А для женщин всегда оставалась дурехой, не способной удержать мужика, такой тупой, что даже...
Она резко оборвала себя.
— Какая мне была разница, кто отец, — продолжала она, помолчав. — Даже имени не спросила. Ребенок был только мой и больше ничей. Никто даже не заподозрил, что у жирной квашни внутри что-то есть. Пузо у меня всегда было круглое. Сиськи всегда налитые. Я думала, рожу, и никто не узнает; возьму и схороню, чтоб никто не отнял. — Внезапно ее взгляд сделался жестким. — Кроме него я в жизни ничего не имела. Он был целиком мой. И он нуждался во мне, ему было все равно, толстуха я или дуреха. — Она взглянула на меня— Тебе должно быть известно, как это, в одиночку. Не воображай, что я поверила в твою сказку, Огюст. Дура — дурой, а сразу смекнула: из тебя такая же богатая вдовушка, как из меня. — Она улыбнулась без злости, но и без особого тепла. — Есть ребенок, неважно — был отец, нет ли. И никого, чтоб подсказать, как быть дальше; ну, а если и нашелся, разве б ты послушала? Ведь так?
— Так, Антуана.
— Мне было четырнадцать. У меня был отец. Братья, тетки и дядья. Все сразу решили, что со мной можно не считаться. Они все решили сами, я и слова сказать не успела. Сказали, что я не сумею позаботиться о своем ребенке. Сказали, перед людьми стыда не оберусь.
— И что же?
— Хотели отдать ребеночка моей кузине Софи. Меня даже не спросили. У Софи уже своих было трое, хоть ей всего восемнадцать. Чтоб она моего воспитала вместе со своими. А скандал скоро все позабудут. Посмеются и только. Надо же! Жирная дуреха ребеночка заимела! Ах ты, Господи, кто ж отец-то? Или слепой?
— И что же?
— Взяла я подушку, — задумчиво и негромко проговорила Антуана — Положила своему ребеночку на головку. Сыночку своему, на его нежную, темную головку. И ждала. — Она улыбнулась с диковатой нежностью— Никому он не был нужен, Огюст. Он был единственное, что у меня в этой жизни было. Иначе для себя сохранить его я не смогла.
— А Клемент при чем? — проговорила я почти шепотом.
— Я все ей рассказала, — ответила Антуана. — Мне показалось, она другая. Думала, поймет. А она посмеялась надо мной. Она, как все... — И снова улыбка, и снова на мгновение перед глазами возникла темная ее красота. — Но это все пустое, — сказала она с некоторым злорадством. — Отец Коломбэн пообещал...
— Что пообещал?
— Это моя, только моя тайна, — замотала она головой. — Моя и отца Коломбэна. Не собираюсь тебя в нее посвящать. Скоро, кстати, и сама узнаешь. В воскресенье.
— В воскресенье? — Меня затрясло от нетерпения. — Антуана, что он тебе сказал?
С нелепым кокетством она склонила голову набок:
— Он мне обещал. Все те, кто смеялся надо мной... Все, кто выставлял меня на посмешище, накладывал на меня епитимью за чревоугодие... Не будет больше измывательств, не будет позора для бедняги сестры Антуаны, дурехи сестры Антуаны. В воскресенье возгорится пламя.
Сказав это, она умолкла и, не сказав больше ни слова, сложила на груди руки и с леденящей душу ангельской улыбкой отвернулась.
7 ♠14 августа, 1610
На рассвете она нашла меня в часовне. На этот раз я был там один. Там сладковато пахло ладаном после ночной службы, скудный свет просачивался сквозь пелену висящей в воздухе пыли. В сладостных мечтах я на миг прикрыл веки, мысленно вдыхая жаркий дымный чад и вонь паленой плоти... Нет, монсеньор, на сей раз не моей. Не моей!
Как они у меня запляшут! Эти рясы, эти девственницы, эти ханжи! Что за спектакль получится! Какой захватывающий, дьявольский финал!
Ее голос вывел меня из грез, от которых меня почти потянуло в сон. Что ж, уже три ночи я не смыкаю глаз.
— Лемерль!
И в беспамятстве узнал бы я этот голос. Я открыл глаза.
— Моя гарпия! Ты неплохо потрудилась для меня. Должно быть, с нетерпением ждешь завтрашней встречи с дочкой.
Три дня назад, возможно, этот прием бы и сработал. Но сейчас она пропустила мои слова мимо ушей, стряхнув с себя, как собака с шерсти воду.
— У меня был разговор с Антуаной.
А! Жаль. Давно подозревал, что моя пухлая последовательница не слишком тверда. Похоже на нее, сболтнуть, не задумываясь о последствиях. Ах, Антуана, такая верная прислужница, но без особого царя в голове.
— Да что ты? Уверен, беседа с нею тебя обогатила?
— Вполне. — Блестки в глазах вспыхнули. — Что происходит, Лемерль?
— Ничего, что могло бы вызвать твое беспокойство, моя Крылатая!
— Если ты замышляешь причинить кому-то зло, я не позволю тебе этого сделать.
— Стал бы я лгать тебе?
— Разумеется, стал бы.
Я повел плечами, воздел кверху руки:
— Прости ей, Боже, ее обидные слова. Что еще сделать мне, чтобы ты мне поверила? Я сохраняю Флер в безопасности. Я уже ничего не хочу от Перетты. Я считал, что завтра ты сбежишь с мессы, подхватишь девочку и — в путь, пока я тут закончу все свои дела, и, может быть, мы встретимся на материке и...
— Нет! — отрезала она.
Я начинал терять терпение;
— Тогда в чем дело? Чего ты еще от меня хочешь?
— Я хочу, чтоб ты объявил всем о приезде епископа.
Такого я не ожидал; что говорить, Крылатая моя, ты нащупала мое слабое место.
— Как, испортить такой сюрприз?
— Нам уже достаточно всяких сюрпризов.
Я провел по ее щеке кончиками пальцев.
— Жюльетта, все это уже не имеет никакого значения. Завтра мы будем пить вино из серебряных бокалов где-нибудь в Порнике или в Сен-Жан-де-Монт. У меня уже отложены деньги; мы можем начать все сначала, соберем новую труппу; все, что ты пожелаешь...
Но улестить ее было невозможно.
— Объяви на собрании капитула, — отрезала она. — Сделай это сегодня же вечером, Ги, или я сама это сделаю.
Что ж, теперь реплика за мной. Как ни приятно мне играть с тобою в паре, милая, но я никак не ожидал этого во время финальной сцены. Я обнаружил Антуану у колодца — это место так и притягивает ее с того момента, как была повешена Жермена, — и она тотчас отреагировала на сигнал, которого ждала всю последнюю неделю. Пожалуй, не так уж она туго соображает, как я считал, ибо лицо ее озарилось от явного удовольствия перед таким заданием. В этот миг она уже не казалась ни тупой, ни безобразной, и мне даже слегка стало как-то не по себе. Но она по-прежнему беспрекословно подчиняется мне, а это — самое главное. Она лишена угрызений совести и по крайней мере прекрасно понимает, что такое месть.
Нет, право, Жюльетта! Ты всегда была простодушна, несмотря на всю твою ученость. Должны ли мы что-либо кому-либо, кроме себя самих? Чем мы обязаны Создателю, восседающему на золотом троне и выносящему всякому свой приговор? Я просил его, чтоб он создал меня? Просили ли мы все, чтоб нас, как игральные кости, кинули в этот мир? Оглянись вокруг, сестричка! Что такое он для тебя сделал, что ты держишься за него? Кроме того, ты уже научена жизнью никогда не играть против меня; в конце концов я неизбежно выиграю.
Я знал, она будет ждать до самого капитула. И, зная это, нанес удар первым я, вернее, Антуана, не без помощи сестры Виржини. Как я слышал, это было волнующее представление — прозорливость привела их к твоему тайнику, и там и было обнаружено припрятанное: карты Таро, яды и запачканный кровью кишнот Нечестивой Монахини. Ты могла бы воспротивиться, но куда тебе против силищи Антуаны; по распоряжению аббатисы тебя отвели в погреб и заперли там до принятия решения. Мгновенно полетели слухи.
